Дверь в коридоре на первом этаже открыли мне сразу. Открыл Кобяков, так как второму, сидевшему в инвалидной коляске, это при его чрезмерной грузной комплекции было бы нелегко.

Пока хозяин квартиры весело разглядывал меня, в общем-то, грустными тяжкими глазами, откуда-то сбоку послышался шепоток, как позже выяснилось, литдевственниц.

Их тени мелькали по комнате, любопытствовали и, странно, таили робость.

В комнате тени обернулись небольшой группой девушек с тетрадочками в руках, должно быть, исписанными почерком их жаркого возраста, начисто отвергающего педантизм канонического стихосложения, стесняющего своими рамками бурлящие чувства.

— Поэт! — как бы из первых достоверных рук сообщил Пашка Кобяков, тряхнув желтыми кудерьками в мою сторону, и, как человек, доподлинно изучивший истинные размеры моих поэтических дарований, добавил: — Но пока его не печатают, поскольку идет с опережением графика…

Покуда Пашка Кобяков ваял из меня бронзовую фигуру, которой только и оставалось что взойти на пьедестал и застыть, девы легким наклоном головы воздали честь ее живому прообразу и слегка отступили назад, предоставив возможность приблизиться коляске и ее пассажиру ко мне. Когда же она приблизилась и ее пассажир протянул руку, Пашка подмигнул девушкам, давая им понять, что аудиенция у Семена Семеновича (так звали человека в коляске) окончена.

— Зайдите через неделю, — бросил Пашка одной из девушек, после чего вся стайка выпорхнула в переднюю. Лязгнула входная дверь, застучали каблучки, но уже по асфальту двора, и началась конфиденциальная беседа, суть которой сводилась к тому, что нужно начать сотрудничать с Семеном Семеновичем по рецензированию стихотворений, присылаемых по почте в газету всесоюзного значения, в которой работал какой-то покровитель Семена Семеновича. Сам Семен Семенович уже несколько лет сотрудничал в этой газете, принял на вооружение несколько расхожих ответов и отсылал авторов на выучку то к Маяковскому, то к Демьяну Бедному. Однако времена изменились, требования к рецензиям ощутимо повысились, и влиятельный покровитель Семена Семеновича известил своего литконсультанта, что необходимо найти какой-нибудь выход, если он и в дальнейшем дважды в месяц хочет расписываться в ведомости. Сообщение расстроило Семена Семеновича, и, обсудив за чаем ситуацию (мою и конечно же Семена Семеновича), мы пришли к согласию, что я буду писать на профессиональном, как полагали Пашка и Семен Семенович, уровне, а Семен Семенович — добывать то количество стихотворений, которое могло бы содержать вновь создаваемый концерн.

Спустя два дня, вооружившись всевозможными самописками и иронией жильца коммунальной квартиры, я встретился с Семеном Семеновичем в условленном месте на бульваре.

На бульваре было уютно.

Деревья, тронутые легким багрянцем и усыпанные сонно нахохлившимися воробьями, тихо покачивались на ветру, затененные со стороны близких домов и высвеченные солнечными лучами с другой.

После продолжительного безумства всеиспепеляющего июля середина августа несла живительную прохладу, меняя облик города и уступая место первым вкрадывающимся в пряди листвы сединам.

Устроившись напротив Семена Семеновича в конце скамьи, слегка пригреваемой солнцем, я просматривал богатую почту, извлекаемую моим сотоварищем из-под сиденья.

Ясное утро, мелькание фигур, воркотня голубей и грохот трамваев благотворно действовали на меня, и я, улыбаясь оплывшему лицу Семена Семеновича, внушавшему покой и доверие, изготовился для работы, подложив под лист бумаги один из номеров журнала «Москва».

— Кто у нас дальше на очереди? — сказал я, протягивая готовый ответ Семену Семеновичу.

Семен Семенович, удивленный скоростью, с какой я работаю, вчитавшись в лист, восхищенно хмыкнул:

— А не надо ему рекомендовать Маяковского?

— Дадим небольшой отгул! — сказал я с некоторой самонадеянностью, но, чтоб особенно не заноситься, добавил: — Отвлечемся и от Демьяна Бедного.

К обеду прибежал Пашка с Солянки, где он работал грузчиком в винно-водочном отделе гастронома, и принес большой пакет с горячими пирожками.

— Идет? — весело осклабился он от удовольствия быть причастным к такой работе.

— Идет! — гордо отозвался Семен Семенович и помахал кипой густо исписанных листов. — Гляди!..

Пирожки были горячие, и настроение у всех отличное.

— Когда все будет лады, — сказал Пашка, щурясь на Семена Семеновича, — надо будет отметить…

Но, как показало время, концерну не суждено было пить за здравие, потому что не далее как через месяц наш союз распался по вине покровителя Семена Семеновича, перешедшего на высокую партийную работу.

Я покружил еще некоторое время без дела, разлучившись с Семеном Семеновичем и предлагая свои услуги на товарных станциях, пока мне вновь не улыбнулась удача и не подвернулась работа в газете, правда, внештатная. Но и она вскоре ускользнула, и я оказался тем, кем был сразу по окончании института, то есть — гражданином СССР с конституционным правом на работу…

И вот потускнел здоровый румянец, с таким трудом нажитый сперва у Семена Семеновича, а затем на внештатной работе, и я снова залег в гнездовьях своей коммуналки.

Я глядел в крохотное оконце, выходившее по-над сквериком на Садовом, за которым начинался Строченовский переулок, и единственное, что поднимало мне дух, так это снование студентов института имени Плеханова.

Побыв несколько дней в безмятежном созерцании, я решил-таки посетить бюро трудоустройства, располагавшееся в здании райисполкома.

Мне не терпелось как можно скорее реализовать свои физические данные на каком-нибудь заводе или фабрике, сочетая личные интересы с общественными. Удалившись от своего крестьянского корня, я готов был восполнить еще более могучий рабочий, считая сочувствие двух этих классов друг другу продолжением их духовного родства.

Поднявшись на третий этаж исполкомовского здания и выстояв там свое право на прием, я прошел в кабинет, в конце которого в окружении ярких плакатов, призывающих к романтике дальних строек, за столом сидел белогривый мужчина с неприветливым выражением лица.

— Здравствуйте! — сказал я довольно учтиво, но выражая скептическое отношение к его занятиям по рекламированию.

Мужчина качнул седой головой и с враждебной недоверчивостью брызнул взглядом, излучая стужу январских метелей.

— Понимаете… — сказал я несколько вяло, сожалея о своем визите и догадываясь, что надо будет вывернуться наизнанку, чтобы вызвать доверие к тому, что я рассказываю. На сочувствие я уже не рассчитывал.

— Что у вас? — спросил тот резко чиновничьим голосом, отрезая всякую возможность откровенности. — На ударную стройку, что ли, просишься?

— Нет! Даже наоборот! — ощерился я и, чтоб не тянуть, выложил свои документы.

Он загреб их левой рукой и принялся ворошить, быстро пробегая записи.

— Откуда мигрировал?

Я промолчал, давая возможность самому разобраться в характере моей миграции.

— Прикидываешься этаким вежливым человечком?! Знаю я вас, слава богу, съел не одну собаку…

— Я не знаю, хорошо ли это… — сказал я, отгребая бумаги назад к себе.

— Что? — крикнул он. И тут приоткрылась дверь в кабинет, показав любопытствующих посетителей.

— Закройте! — прокричал кадровик пуще прежнего и, повернувшись ко мне, застрекотал по-домашнему: — Упакую! Отправлю! Я тебе покажу Москву! Я тебе дам красивых баб! — И, грохнув кулаком по столу, принялся куда-то звонить, пригвождая меня взглядом к месту. — Ведерников! Ты слышишь меня? Кто-кто?! Гурьянов — кто! Да проснись ты! Слушаешь? Ну ладно… Так вот… к тебе от меня придет человек — устрой его на тяжелую работу! Что? Нет, не верблюд! Никаких, понимаешь, «посмотрю»! Все, Ведерников… Сам все посмотришь…