И Глеб Кирьянович, для которого звуки Прошкиной гармони не были особым сигналом, хмурился, выйдя на крыльцо.

— Жди завтра представления! — сказал он вышедшей к нему Ксюше. — Прошка призывает к бдительности… Как это ему удается подгадать на субботу?..

— Будет тебе, Глеб! — тревожилась Ксюша, зная, что в сказанных Глебом Кирьяновичем словах таится тревожная правда. — Может, обойдется… — слабо утешалась она, поглядывая на двор, откуда, тревожа воздух, летели звуки гармони.

— Не обойдется, Ксюша! — твердил Глеб Кирьянович, запуская в бороду пятерню и с удовольствием сочетая страх жены с почесыванием в бороде. — Обязательно всех поднимет…

Под словом «поднимет» Глеб Кирьянович имел в виду — не даст деревне выспаться, а вместе с тем и ему самому.

— Попомни мои слова, — сгущал краски Глеб Кирьянович, зная, что эти страхи несут наказание Ксюше за привязанность к Прошке.

— Ой, господи боже ты мой! Опять ты за старое!..

Между тем вечер стал переходить в ночь и мелодия — в меланхолию, и ознобистый ветерок, пробирая пространство, трепать в низине подол ивняка и разгульно свистеть по оврагу, приплясывая деревенским босяком.

Почуяв приближение чужого времени, Прошка погасил гармонь и, поднявшись в избу, подсел к дочери, рассеянно смотревшей телепередачу.

На экране на фоне книжных стеллажей все тот же капустный оборотень предсказывал крах каким-то концернам и, приводя цифры, совершенно мертвые для Прошки, многозначительно заставлял свою речь длинными паузами, как бы давая Прошке и ему подобным разжевать эту политическую жвачку вместо ожидаемой песни или другого развлечения.

Прошка нетерпеливо ерзал на стуле, чертыхаясь про себя за такую нудную передачу. Неужто там не понимают, что работы хватает на работе, а политзанятия — по будням?.. Нужно ли людям ходить на политзанятия, если они ежевечерне по пять-шесть часов смотрят телепередачу?.. Но, к счастью, эта передача сменилась мультфильмом, веселым, хоть и незатейливым умозрением. Ну а когда завершился мультфильм басенным нравоучением, на экране вновь всплыл другой волшебник, который не раздумывая лил молочные реки с листа бумаги и возводил мясные пирамиды, расщепляя их для каждой живой души поболее, чем предусмотрено нормой…

— Какая прорва! — сказал Прошка иронически и фыркнул прямо на экран. А когда за экраном не поняли Прошкиного фырка, Прошка выключил телевизор и направился к супружеской кровати, в которой уже лежала жена, привыкшая к своему одиночеству.

Подлезая жене под бок, Прошка протяжно вздохнул, как бы раскаиваясь и прося прощения…

Жена, затаив дыхание, стала вслушиваться в дыхание долгожданного «гостя».

Прошка, не смея заговорить первым, продолжал молча вздыхать.

— Ты, что ль? — сжалилась жена и повернулась к мужу, едва сдерживая волнение.

Прошка виновато муркнул и, заслонясь ладонью от голубоватого сияния звезды, назойливо заглядывавшей в проем раздвинутых штор, вздохнул.

— Дочь-то вон как подросла, — шептала Прошкина половина, радостно и тревожно приникая к другой половине. — Все-то она уже понимает-знает…

Прошка, выдыхая с облегчением, обнял содрогающееся тело жены и, почувствовав, как оно оплывает страстью к нему, сам стал оплывать ею…

А когда получившая мужнее тепло жена уснула у него на правом плече, Прошка ощутил бесконечное сиротство и пустоту. Теперь сгоревшая страсть жгла его. Не умея раствориться в ней до конца, она унижала его потрясением тела, охваченного ознобом ради короткого удовольствия, после которого у него наступало полное отрезвление, а с ним раскаяние за невоздержанность, которая все равно не уводила от ощущения пустоты и сиротства… Фу, тоска-то какая!

Моргая глазами в темноте, где все еще стояло голубое сияние звезды, Прошка прислушался к тишине ночи, улавливая далеко за пыльной колеей едва различимый сигнал лесовоза. Вскоре сигнал погас, но зато назойливо занудил мотор на холостых оборотах.

«Он самый… — подумал Прошка, имея в виду чубатого шофера из Кудинова. — Слышит, но не отзывается!» — радовался он, но ошибся.

В соседней комнате застонали пружины, а потом послышались и торопливые шаги.

Прошка механически вытянул руку из-под головы жены и тихонько спустил ноги, прислушиваясь к шагам. Затем оделся, чтобы настичь дочь, но ее беспокойное существо к этому времени вынесло за калитку и бросило на тропу.

И вот, сам встав теперь на тропу, бежавшую мимо церковного двора к большой дороге, где неустанно все еще урчал мотор на холостых, он, загребая ладонями воздух, пустился вослед. Тропа то и дело брызгалась росой с высоких лопухов, стиснувших Прошку в объятиях.

Кое-как миновав церковный двор, с высоты холма Прошка углядел хищно подрагивающий лесовоз и возле него две обнявшиеся тени.

— Женихаются… — с горечью проговорил Прошка и прирос к холму, смущаясь собственного признания. Однако обратно все же не повернул, а тихой походкой зверя стал спускаться к машине, задыхаясь от неприятного предчувствия…

Когда Прошка наконец достиг дороги, вдоль которой стояли три раскидистые березы в изголовье крохотного лужка, обнесенного молодой порослью, он услышал сладостный стон девичьего голоса и обмер от посетившей его догадки.

Переждав минуту-другую, он все же шагнул вперед, но, добравшись до бровки поросли, скрывавшей за собой женихавшихся, отшатнулся: некто безобразный и сильный, как свирепый зверь, ненасытно урчал над опрокинутым лицом дочери, оттаскивая ее за выволоченные из-под сарафана молочно-белые груди, в своей бесстыдной наготе приобщившиеся к бессмертию…

Прошка невидяще отступил назад, унося голос дочери, исторгавшей жуткую боль счастья…

Добежав до сарая почти бегом, он громко зарыдал от горького сознания своей вины.

Сквозь белесый ситцевый рассвет уже пробивались первые внятные голоса пробудившихся птиц.

Прошка вытер слезы и выглянул из сарая, оглядывая окрестность, рдеющую стыдом девичьего румянца.

А деревня, дышавшая блаженной дремой, стояла покойно, лишь только там, за церковным холмом, два влюбленных существа вымучивали страждущие плоти в бесконечном желании перелиться друг в друга…

Прошка отступил назад и, заметив в дальнем закуте шумно дышавшую буренку, подошел к ней и начал гладить ее по холке, невольно поправляя веревку на рогах, выставленных короной.

— Глаза-то у тебя слишком понятливые, — с бесконечной нежностью горячо зашептал Прошка. — Шибко-то не убивайся… — И, заглядывая в грустные глаза животного, продолжал: — Хоть и бессловесное ты существо, а поди, все понимаешь… и человека вот получше, чем человек… а человек ушел от понимания живности! С неодушевленными предметами повязался и забыл тебя, да и самого себя-то потерял! Впопыхах врет друг дружке…

Коровенка внимательно слушала своего хозяина и в знак согласия лизала наждачным языком руку, словно ища с человеком прежнего контакта…

— Дуреха ты, — задыхался Прошка от нежности. — Я-то все помню, ничего не забыл! Теперь память мне обуза. Несу ее, а она все ниже и ниже придавливает… Стало быть, понимания нету… Не гляди так на меня… ты скоро получишь ее обратно… Так вот, разбежались, говорю, люди в разные стороны — и старики, и дети, и кто их теперь соберет… Люди-то должны жить большими семьями, а семьи — одним миром… Не серчай, ты ее получишь обратно… Ты и без нее к дому привязана… Ну-ко отвернись, как-никак человек и совестно…

Коровенка опустила дышащую паром морду и протяжно вздохнула как бы из прежней жизни, когда она была человеком, прознавшим еще оттуда про стыд и совесть… Вот из того далека преследует ее тоска, оттого-то в глазах бессловесное понимание.

На перевернутый подойник сверху упала какая-то песчинка, и она разбудила металл комариным зудением, а звук, покружив над Прошкиной головой, улетел и погас на пути к выходу.

Поддалась тяжелая и скрипучая дверь Ивана Чередурина, инвалида войны, вышедшего из избы помочиться по рани. И в самом деле, зажурчала водичка, полная жизни, запенилась под крыльцом. Мать честная, как хорошо-то жить! Воздух лезет в ноздри и несет благодать, и ноги-то сами идут — кто его знает куда, — идут, и хорошо… А погост стоит серенький, поутру сонный, с потусторонней грустью… Боже мой, какое близкое соседство между жизнью и небытием!..