-- А на мою долю хватитъ?
-- Коли не побрезгуете,-- пробурчалъ онъ:-- чай отъ моей стряпни давно отвыкли, ваше сіятельство, невкуснымъ покажется.
-- Да, если ты съ тѣхъ поръ разучился и моришь голодомъ своего барина. Тогда, въ Снѣжковѣ, ты готовилъ отлично.
«Дятелъ» не обратилъ никакого вниманія на эти слова и вышелъ бокомъ, со всѣми признаками самаго дурного настроенія духа.
Минутъ черезъ десять онъ внесъ и накрылъ небольшой складной столъ, а затѣмъ скоро подалъ яичницу съ ветчиной, маленькую сковороду съ телячьей ножкой въ мадерѣ и два великолѣпныхъ бифштекса. Онъ превзошелъ самъ себя. Все было такъ вкусно приготовлено, что самый капризный гастрономъ не могъ бы ни къ чему придраться.
-- Вотъ-съ, извольте попробовать, какъ я морю съ голода барина,-- не утерпѣлъ онъ, взглянувъ вызывающе на Алину.
Затѣмъ появилась бутылка старой Снѣжковской наливки.
Аникѣевъ и Алина завтракали съ большимъ аппетитомъ.
-- Послушай, Платонъ, да, вѣдь, ты достигъ совершенства, сказала Алина, рѣшившись еще разъ полюбезничать съ «дятломъ»:-- я давно такъ вкусно не ѣла. Мой поваръ мнѣ ни разу не подавалъ такого удивительнаго мяса.
Но Платонъ Пирожковъ былъ не умолимъ и только повелъ усами, будто совсѣмъ и не слышалъ обращеннаго къ нему комплимента.
-- Кофею прикажете?-- уныло спросилъ онъ Аникѣева.
-- Конечно,-- отвѣтилъ тотъ.
-- Ecoute, mais il va m'empoisonner!-- смѣясь, шепнула Алина, когда «дятелъ» вышелъ.-- Онъ меня, должно быть, совсѣмъ ненавидитъ. Я передъ нимъ разсыпаюсь, а о въ глядитъ на меня, будто у меня ножъ за пазухой!.. И какъ онъ постарѣлъ за эти годы... бѣдный Платонъ! Ну, ничего, пусть ненавидитъ, а я его люблю,-- я знаю, какъ онъ тебѣ преданъ...
-- Да, можетъ быть, это единственный другъ мой!-- печально сказалъ Аникѣевъ.
-- Единственный?!-- спросила она, весело засмѣявшись
Когда кофе былъ поданъ, а складной столъ съ остатками завтрака вынесенъ Платономъ Пирожковымъ, Алина рѣшилась подойти къ главной цѣли своего посѣщенія. И все-таки ей невольно было жутко начать; неясное сознаніе подсказывало ей теперь, что все это не такъ легко, какъ ей казалось. Она оглядывала комнату, любовалась ея гармоническимъ убранствомъ, потомъ остановилась передъ портретомъ Софьи Михайловны и долго молча на него глядѣла, восхищенная, поражаясь удивительнымъ, хотя и неуловимымъ сходствомъ этой прелестной женщины съ ея Мишей.
-- Помнишь,-- наконецъ, сказала она:-- какъ хорошо висѣлъ этотъ портретъ въ Снѣжковѣ, какъ онъ всегда былъ эффектно освѣщенъ. Помнишь, какъ мы подъ нимъ съ тобой сидѣли въ зеленой комнатѣ.
-- Да,-- глухо отвѣтилъ Аникѣевъ:-- но ужъ больше никогда сидѣть тамъ не будемъ, все рѣшено, ты застала меня за письмомъ къ брату. Я пишу ему, что согласенъ, пусть онъ покупаетъ Снѣжково. Другого выхода нѣтъ...
Щеки Алины вспыхнули, и глаза ея радостно сверкнули.
Онъ самъ началъ, теперь нужно...
XXXII.
-- Выходъ есть, и очень простой,-- сказала она:-- завтра у насъ будутъ деньги.
-- Какія деньги?-- изумленно спросилъ онъ.
-- Обыкновенныя, настоящія, какія всегда бываютъ,-- отвѣчала она, подходя къ нему, обнимая его и нѣжно ему улыбаясь.-- Къ несчастію, не столько, сколько бы мнѣ хотѣлось и сколько нужно для того, чтобы отогнать отъ тебя всѣ эти противныя заботы, чтобы сдѣлать тебя такимъ же свободнымъ и безпечальнымъ, какимъ ты былъ прежде. Но погоди немного, не больше году -- и все придетъ, все придетъ, моя радость...
Онъ сразу поблѣднѣлъ и отстранилъ ее отъ себя задрожавшей рукой.
-- Что ты говоришь? Что такое? Ты, кажется, предлагаешь мнѣ деньги... твоего... мужа...
-- Ахъ, Боже мой, милый, не дѣлай такихъ страшныхъ глазъ!-- еще нѣжнѣе продолжала она.-- Я вовсе не предлагаю тебѣ денегъ князя. Это мои, мои собственныя деньги. Я тебѣ не говорила, вѣдь, я, наконецъ продала мою землю и даже очень, очень выгодно. И вообще, какъ могла и сумѣла, за это время я устроила свои собственныя денежныя дѣла. Ну, словомъ, у меня теперь, сейчасъ вотъ, есть готовыя деньги... конечно, une misère, всего, какихъ-то тамъ тридцать пять тысячъ... Но для начала, чтобы покончить со всѣми твоими теперешними затрудненіями, вѣдь этого довольно?
-- Алина!-- воскликнулъ внѣ себя Аникѣовъ.-- Подумай о томъ, что ты говоришь!.. Ты меня оскорбляешь... Конечно... я понимаю... ты не даешь себѣ отчета въ своихъ словахъ... ты по поняла, что они значатъ. Ну, такъ оставь же это, и никогда не вздумай возвращаться къ подобному вздору, если не хочешь, чтобы я не на шутку разсердился... Мнѣ и такъ тяжело,-- говорилъ онъ, въ волненіи отходя отъ нея и садясь къ столу.-- Я все же думалъ, я, вотъ видишь ли, былъ совсѣмъ увѣренъ, что ты хоть немного меня знаешь и что такого предложенія мнѣ... мнѣ и ты не сдѣлаешь!
Она его знала, знала его мнительную обидчивость, его, иной разъ, совсѣмъ болѣзненное самолюбіе. Поэтому-то до сихъ поръ она и но рѣшалась предложить ему свои деньги. Поэтому-то ей и трудно было начать такое объясненіе.
Но, вѣдь, вотъ прошла послѣдняя минута, послѣдняя крайность, и только она одна можетъ дѣйствительно выручить, что же тутъ для него, обиднаго?..
Должно быть, она не такъ принялась, сказала какое-нибудь неумѣстное слово. Какое? Ей казалось, что она говоритъ именно какъ слѣдуетъ, и то, что слѣдуетъ. Но онъ такъ чувствителенъ, такъ нервенъ. Онъ совсѣмъ боленъ. Надо, однако, его уговоритъ, успокоить...
Она вся была полна страстной къ нему нѣжностью и въ то же время боялась его, боялась въ немъ тѣхъ для нея непонятныхъ сторонъ его характера, его внутренняго міра, которыя и тогда еще, въ счастливое снѣжковское время, иной разъ выступали передъ ней наружу и пугали ее потому, что она ихъ не понимала.
Онъ такъ добръ, такъ нѣженъ, такъ терпѣливъ и деликатенъ, но въ то же время, изъ-за чего-то неуловимаго, изъ за какого нибудь слова, намека, даже ложно понятаго намека, въ немъ просыпается какъ будто совсѣмъ другой человѣкъ -- жестокій, неумолимый, котораго ничѣмъ нельзя тронуть. Онъ превращается въ какой-то камень и стоитъ на своемъ, хоть погибай все на свѣтѣ...
Неужели и теперь нашла на него такая минута? Но, вѣдь, любитъ же онъ ее, любитъ. Какъ же смѣетъ онъ оскорбляться, какъ можетъ самъ онъ не понимать того, что такъ просто, такъ ясна?..
-- Миша,-- сказала она, подходя къ нему, опускаясь передъ нимъ на колѣни на коверъ и беря его холодную руку въ свои маленькія, горячія и сильныя руки:-- Миша, вѣдь, ты для меня все... дороже тебя никогда, никогда у меня не было и быть не можетъ... вѣдь, я тебя люблю, я твоя не на день, не на годъ... а на всю жизнь... Вѣдь, наша любовь не шутка, не капризъ, не развратъ. Вѣдь, если и теперь ты взялъ меня... значитъ, и ты также меня любишь!.. Если наша жизнь сложилась не такъ, какъ мы бы хотѣли... если передъ свѣтомъ мы должны притворяться чужими другъ для друга, такъ все же по настоящему, въ дѣйствительности, ты мнѣ мужъ, а я тебѣ жена... мы съ тобою одно... По какому же праву на мое самое простое и естественное предложеніе ты мнѣ такъ отвѣчаешь? Какъ смѣешь ты мнѣ говорить, о какомъ-то оскорбленіи?! Развѣ твои дѣла для меня не все равно, что мои собственныя? Развѣ мы не обязаны выручать другъ друга, если можемъ?!
Но на него именно нашло то, чего такъ боялась Алина. Его гордость, его самолюбіе рвали его на части. Онъ поддался имъ и увлекся. А когда онъ увлекался чѣмъ бы то ни было, его подхватывалъ какой-то вихрь, кружилъ ему голову, путалъ его мысли, и онъ, обезволненный, уносился все впередъ и впередъ, не имѣя силы остановиться и даже не помышляя объ этомъ.
Онъ оказывался въ области фантастической, и дѣйствительность для него исчезала...
-- Не старайся уговорить меня, Алина,-- мрачно сказалъ онъ:-- все это не то, совсѣмъ не то! Ты, можетъ быть, и была бы права при иныхъ обстоятельствахъ. Но, вѣдь, вотъ, хоть ты и хочешь меня увѣрить, что предлагаешь мнѣ свои деньги, онѣ все же не твои деньги, а того господина, котораго всѣ называютъ, да и ты сама называешь, твоимъ мужемъ. И отвратительнѣе, обиднѣе того, что ты мнѣ Предлагаешь, ничего быть не можетъ... Очнись...