Нельзя же жить одними тревогами да заботами — надо и развлечься, и в ясный, солнечный зимний день прогулялись в Опочку.

Причин для тревог было немало. Прасковья Александровна, позвав Пушкина в свой кабинет, показала ему альбом, обтянутый чёрным сафьяном, с массивными золотыми застёжками. На обороте первой страницы чётким почерком выведен был эпиграф: «Не всякий рождён поэтом, не всякий сможет быть писателем и сочинителем; но чувствовать красоты изящного и ими пленяться может каждый». Этот альбом был когда-то подарен ей двоюродным братом Сергеем Ивановичем Муравьёвым-Апостолом[227], офицером лейб-гвардии Семёновского полка, теперь томящимся в крепости, как опаснейший заговорщик и главный зачинщик восстания Черниговского полка.

Прасковья Александровна от огорчения даже всплакнула — случай невиданный.

— Как мог он на такое решиться... Quelle horreur![228] Вы знаете примету: кто начинает альбом, тот кончит насильственной смертью. Я трепещу за него — хотя осуждаю...

У Пушкина были свои поводы для тревог. Теперь судьба его целиком зависела от нового царя. Ждут ли его перемены? Может быть, ждут. Однако Жуковский, влияние которого, как воспитателя наследника, сразу же возросло, требовал самого искреннего покаянного письма и самых решительных верноподданнических заверений. Но вообще почти никто не писал. Кажется, все находились на подозрении: ведь каждый что-то да знал и каждый мог теперь опасаться. А он оставался в глуши, в одиночестве, мучаясь неизвестностью и тревожась и за себя и за друзей!..

Старинный, с гербом Вындомских дормез, поставленный на сани, запрягли шестёркой. Бойкий кучер, в тёплом тулупе и шапке, надвинутой на глаза, вскочил на ко́злы, мальчик-форейтор, сидя верхом на передней лошади, звонко заверещал. В просторной карете разместились все: на заднем сиденье Прасковья Александровна и Пушкин, на переднем — Аннет, Зизи, Алина и Нетти. Две горничные, держа в руках коробки, пристроились кое-как на днище. Восклицания, взвизгивания, смех, восторги.

И понеслись, заскользили дорогой, присыпанной свежим, за ночь выпавшим снегом.

Мелькают утонувшие в снегу поля, молчаливые перелески, скудные деревушки.

Знакомые, однообразные, родные картины. Кучер в азарте бьёт кнутом по лошадиным крупам — привстав, еле держится и вот-вот свалится — и звонким голосом кричит, ухватившись за лошадиную гриву, заиндевевший форейтор.

...Опочка — уездный городишко — жила обычной и всё же пёстрой жизнью. Как раз кончилась служба, и православный народ валил из церквей. Купеческие дома с железными заклёпками на дубовых воротах — старые, несокрушимые — стояли рядами. В известных на весь уезд лавках шла торговля. Покатались по кривым и прямым улицам. Склоны древнего верхнего города, кажется, заново застраивались после пожара. В нижнем городе и Завеличье тянулись каменные казармы, присутственные места, мелкие мастерские, дома дворян, чиновников и купцов. Город древней истории, когда-то отражавший штурм польских войск короля Сигизмунда...

Заехали и в самое известное в городе заведение перекусить. Хозяин трактира Жак, вне себя от счастья, торопливо обслуживал дорогах господ, то и дело низко кланяясь и спрашивая:

   — Voudrer-vous prendre le pebit?..[229]

И с особой почтительностью целовал ручку известной всей губернии Прасковье Александровне.

   — Господа, мадам, барышни!.. — вдруг воскликнул он. Ведь как раз сейчас в офицерской столовой танцы — объявлено ещё за неделю! Voudrer-vous prendre le pebit?..

Радостные крики, восторженные рукоплескания, умоляющие взгляды в сторону властной Прасковьи Александровны — и вот уже все, не замечая поклонов Жака, устремились на импровизированный бал.

И в самом деле гремит военный оркестр, мелькают стройные, подтянутые офицеры в нарядных мундирах, а у стен сидят маменьки, любуясь веселящимися дочерьми — юными или перезрелыми невестами.

...На обратном пути Прасковья Александровна обрушила на старшую дочь, Аннет, безудержный материнский гнев: та невоспитанна, и глупа, и просто не умеет себя прилично вести; к чему были её, матери, многолетние старанья?

   — Да в чём же я виновата, maman?

И Пушкину это напомнило петербургские сцены, разыгрывавшиеся так часто между его матерью и сестрой.

   — Одна очень глупая дама жаловалась madame, что обожатели не дают ей покоя, — терзала Прасковья Александровна свою Аннет, — но та сказала: вам очень легко избавиться от поклонников, только заговорите... И я тебе скажу то же самое: стоит тебе открыть рот — и сразу всем видно: ты — дура!

А вина несчастной Аннет была в том, что она не могла больше скрывать пылкого своего чувства, не отходила от Пушкина, отказывала другим кавалерам, смотрела и слушала только его и танцевала только с ним.

...В один из дней в Михайловское расторопная горничная принесла от своей барышни записку. Аннет сообщала, что мать задумала погубить её, отвезти её, а заодно и племянницу Нетти в тверские имения Вульфов. Беспощадная мать вообще не спускала с Аннет глаз, боясь тайных её встреч с Пушкиным, и она умоляет его прийти хотя бы проститься.

Он явился. В самом деле, уже в разгаре были хлопоты, подготовка к отъезду: укладывали сундуки, вязали узлы, а во дворе ожидала карета, поставленная на полозья.

Пушкин любил этот дом, заботливо и со вкусом обставленный, он привык к библиотечным шкафам, к надписи над дверями классной комнаты: «Repetitia est mater studiorum»[230], к мирным вечерним чаепитиям, к музицированию в зале.

   — Милый Александр, почему вы невеселы? — встретила его заботливым вопросом Прасковья Александровна.

   — У меня тысячи причин, — ответил Пушкин. — Ну, хотя бы потому, что вы уезжаете, а я остаюсь, и мне будет вас не хватать...

   — Жизнь не роман, — сказала Прасковья Александровна.

   — Жизнь женщины — всегда роман...

   — Перестаньте. Не говорите со мной как с моими молодыми дурочками дочерьми.

   — Но...

   — Никаких «но»! — энергично возразила Прасковья Александровна. — Я прожила сорок лет и трезво смотрю на жизнь. Я забочусь о своих птенцах — вот и всё. А вы поэт, значит, горячая голова, значит, фантазёр. Вот вам мой совет: сделайте наконец первые миролюбивые шага по отношению к вашему отцу — хотя бы ради вашей матери. Зачем ваш ум, как не для того, чтобы становиться выше житейских неприятностей?

   — Благодарю вас, драгоценная. — Пушкин поцеловал руку Прасковье Александровне.