— Барыня! — воскликнула она. — Арсений-повар вернулся из Петербурга да что говори-ит!
— Что говорит? — недоумённо сказала Прасковья Александровна. — Почему вернулся? — В эту пору она посылала людей в Петербург торговать яблоками, разными деревенскими припасами и закупать сахар, чай, вино. — Ну-ка, зови.
Вошёл Арсений. Он не успел даже снять тулуп. Рослый, широкоплечий, он, по обыкновению, остановился в дверях.
— Ну что, Арсений? — нетерпеливо спросила Прасковья Александровна.
— Всё как вы приказали, барыня, — ответил тот. Голос у него был хриплый. — Яблочки продал, да нам не впервой... — Он почему-то мялся и тяжело переступал с нот на ногу.
— Да что ж такое, Арсений?
— Деньги, барыня, я привёз в полной целости и сохранности.
— А почему не купил, что приказано?
Арсений вздохнул.
— Не на своих я приехал, барыня, а на почтовых. — Он потупил голову.
— Да почему? — вскричала Прасковья Александровна. — Куда дел лошадей? Чудишь?
— Лошади в целости и сохранности, уж можете не беспокоиться, барыня. — Арсений опять тяжело вздохнул. — Лошадей я у верного человека оставил.
— Да что случилось, рассказывай!
— Беда, барыня. Едва за заставу выбрался. Всюду разъезды да караулы.
Пушкин вскочил с места.
— Почему, почему? Да рассказывай же! Бунт?
— Бунт, Александр Сергеевич, — вздохнул Арсений. — Только бунтовал не наш брат простой, а господа чистенькие. Стрельба была. А теперь бунтовщиков ищут да хватают...
— Что с вами, Александр? — спросила Аннет.
Лицо у Пушкина побледнело, исказилось, губы дрожали.
— Вы не понимаете, — ответил он, — что это значит!
— Дальше рассказывай, — взволновалась и Прасковья Александровна.
— Дак что дальше. Деньга, барыня, привёз в сохранности. — Арсений опять вздохнул. Он ни в чём виноват не был.
— Вы не понимаете! — восклицал Пушкин. — Это давно готовилось. Ах, я знал, знал... — Он схватился за голову. — Что ж теперь будет? Значит, говоришь, ищут, хватают?
— Хватают, Александр Сергеевич, — подтвердил Арсений. — Вот и при мне молоденького офицера схватили.
— Кого, кого схватили?.. Имя? Да он не знает, — взволнованные голоса перебивали один другой.
В этот критический момент Прасковья Александровна выказала весь свой решительный характер.
— Поедешь тотчас в Петербург на почтовых, — обратилась она к Арсению. — Я тебе адреса и записки дам. К Сергею Львовичу непременно заедешь. И всё узнаешь.
— Слушаюсь, барыня. Как прикажете.
— Ступай. Скажи, чтобы тебе стакан водки налили. Да не рассиживайся. Чтоб без промедлений!..
Пушкин восклицал возбуждённо:
— Вы не представляете!.. Тайное общество!..
— Да кто же не слышал о тайном обществе, — возразила Прасковья Александровна. — Только уж никогда не одобряла.
— Подумать только, какое странное сближение... — негромко сказал Пушкин.
— О чём вы?
Ах, мог ли он объяснить? Подвиг революции, которую он совершил в поэзии, совпал с подвигом в Петербурге. «Графа Нулина» он написал 14 декабря!
— Дорогой Александр, нужно ли за вас беспокоиться? — озабоченно спросила Прасковья Александровна, расхаживая по комнате и батистовым платочком вытирая вспотевшие ладони.
Пушкин нервно дёрнул плечами.
— Зависит от того, часто ли и в какой связи будут упоминать моё имя. — Он задумался, потом продолжил: — Правительство сможет удостовериться, что я к заговору не принадлежал. Но я знал о тайном обществе, знал м но nix, вёл политические разговоры. И кроме того, замаран выключкой со службы...
— Прямой вины вашей нет. Будем надеяться на лучшее!
— Моё дело — поэзия, — угрюмо сказал Пушкин. — А класс писателей склонен к умозрению, а не к деятельности. Но Боже! — Он опять схватился за голову. — Что будет с моими друзьями!.. Неужели судьба не даст воплотить мне мои замыслы? Пока что она меня берегла...
Его могут арестовать! Он был в дружеской связи со многими. Вдруг у него устроят обыск...
Он поспешил в Михайловское и принялся перебирать бумага. Ведь он записал даже признание Пущина! Его записи скомпрометируют многих — и его самого: ведь он знал, знал!
Ночь он провёл без сна. Утром отправился вновь в Тригорское. Ничего нового. Когда почтовый день? Когда ждать Арсения? Он вернулся в Михайловское. Мысль лихорадочно работала. Если за ним приедут — как вести себя, что говорить? Отрицать, что он знал? Но от стихов, разошедшихся в списках по всей России, ему не отречься... Оставалось держаться с достоинством и бросить вызов судьбе.
Вдруг послышался звон колокольчика. Может ли быть? Но звон приближался. Сомнений не было: это за ним...
И он бросил ещё не разобранную пачку «Записок» в камин. Свёртывались, обугливались, вспыхивали листы. Мог ли он поступить иначе, если в этих «Записках» говорилось и о сходках у Никиты Муравьёва, и о собраниях в Кишинёве, и о диспутах в Каменке, и о встречах с Пестелем...
Оказалось, однако, что это приехал Рокотов. Он прибыл всё с той же целью: узнать новости.
Вместе отправились в Тригорское...
Наконец пришли газеты. В «Прибавлении к Санкт-Петербургским ведомостям» прочитали реляцию: «Вчерашний день будет, без сомнения, эпохой в истории России.
В оный жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков... Но провидению было угодно сей столь вожделенный день ознаменовать для нас и печальным происшествием... Государь император вышел из дворца один, без свиты... был встречен изъявлением благоволения и любви... Между тем две возмутившиеся роты Московского полка... ими начальствовали семь или восемь офицеров, к коим присоединились несколько человек гнусного вида во фраках. Небольшая толпа черни окружала их и кричала: ура!.. Но государь император ещё щадил безумцев и лишь при наступлении ночи... решил вопреки желанию сердца своего употребить силу... Происшествия вчерашнего дня, без сомнения, горестны для всех русских и должны были оставить скорбное чувство в душе государя императора...»
Наконец-то вернулся Арсений! В осторожных коротких записках многочисленных петербургских знакомых сообщались подробности, назывались участники. Некоторых арестованных вели во дворец по улицам со связанными руками... Повелением государя учреждён особый комитет для изысканий о злоумышленных обществах...
Побывал Арсений и в доме Пушкиных. Там паника и смятение.
— Сергей Львович и Надежда Осиповна изволили заболеть, — сообщил Арсений.
Лёвушка прислал брату записку. Он был на площади! Кюхельбекер отдал ему палаш, отнятый чернью у полицейского, и сказал князю Одоевскому[219]: «Prenons се jeune soldat»[220]. Потом Лёвушка поехал к Рылееву, но лошади понесли, и, когда он добрался до квартиры у Синего моста, Рылеев уже был арестован. Ох уж этот непоседливый Лёвушка!
Петербургская буря вызвала зыбь и в глухом уезде. Помещики не ленились отправиться и за сто вёрст — поделиться негодованием. Ведь это же святотатство — посягнуть на самый образ правления в России! Quelle herreur! Quell horrible nouvelle![221] И что на самом деле хотели эти сволочи, эта шайка разбойников? Они хотели для себя иметь больше, чем имели, а добились того, что народ теперь осмелеет в вечной вражде к своим господам-помещикам.
Но каков новый царь! Ведь Николай знал об отречении Константина и всё же велел ему присягать! Какое благородство! Великий характер. Античная драма. Борьба царственных братьев не за трон — лишь о долге и чести... И рассказывали подробности: о завещании Александра, о переписке братьев, о молебствии, о заседают в Государственном совете. Теперь только бы не взбунтовался народ!
Народ! В самом деле, то тут, то там возникали и ползли слухи: дескать, должны отменить крепостное право и дать крестьянам землицу; дескать, подавай жалобу на помещика и получишь свободу. И вот кое-где недобрали оброка, кое-где не желали барщины, кое-где, чтобы собрать казённую подать, пришлось обращаться к исправнику. Ожидай бунтов!