— Повинуюсь, мой повелитель. Через два дня цвет нашей империи будет у твоих ног.

Великий везир удалился пятясь, как того требовал этикет. Он ревностно соблюдал придворные порядки и давал уроки остальным высоким чиновникам Порты.

Сейчас его точил червь сомнения. Нужно ли бить в набат? И без того в империи царит брожение. Особенно в эялетах[78], большинство населения которых составляют христиане, неверные — сербы, болгары, черногорцы, валахи, греки и иные многие. Ропщет и янычарский корпус. Он давно уж перестал быть опорой султанского трона, так что пришлось на всякий случай создать дворцовую гвардию, что повлекло за собой немалые расходы.

Он, Дамад, ценил доверие султана и платил ему тем же. Один из очень немногих, он обладал большой печатью садразама вот уже пятый год, и, похоже, падишах не собирается расставаться с ним. Осторожность, осмотрительность и ещё раз осторожность — вот его девиз.

Он умел читать мысли и желания своего повелителя, но... преобразовывать их по-своему, так, что султан мог принимать их за свои. Он соберёт Большой Диван, он призовёт для строгого назидания русских послов. Но войны быть не должно, она может стать катастрофой.

Эта мысль окончательно укрепила его. Он велел призвать к себе русских послов.

Алексей Иванович Дашков[79] пребывал на посту российского посла пятый год. Он успел пообсмотреться и завязать полезные знакомства среди турецких вельмож и своих коллег по дипломатическому корпусу. Кабы не слабое здоровье, на что он жаловался в доношениях канцлеру Головкину и подканцлеру Шафирову, он мог бы оставаться в должности и впредь. Жалуясь, он просил подкрепления, а уж затем отставки. Доложили Петру. Царь почитал важнейшим иметь в турецкой столице человека верного, способного и надёжного.

Рассказывают, что однажды за ужином Пётр обмолвился об этом в присутствии Головкина и Апраксина.

   — Надобен там человек, знающий языки, да чтоб умел обороняться да наступать, дабы снискать у турка уважение.

Канцлер Гаврила Иванович Головкин пожал плечами:

   — Мне, государь, таковых способностей человек неведом.

   — А мне ведом, — неожиданно воскликнул генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин. — Весьма достойный человек, да одна беда — уж очень беден.

   — Бедность не беда, — возразил Пётр. — Этому помочь можно скоро, да кто же он?

   — Да вот он, государь, за тобой и стоит. Твой хвалёный, что у галерного строения. Пётр обернулся и увидел Ивана Неплюева.

   — Верно — хорош. Да жаль отпускать его — нужен он мне под рукой. Ну да ладно: там он нужней.

На коленях благодарил Неплюев Петра за монаршую милость. Царь поднял его.

   — Не кланяйся, братец: я вам от Бога приставник, а должность моя смотреть того, чтоб недостойному не дать, а у достойного не отнять; буде хорош будешь — не мне, а более отечеству добро сделаешь, а буде худ — так я истец, ибо Бог того от меня за всех вас востребует, чтобы злому и глупому не дать места вред сделать. Служи верою и правдою!

Иван Иванович часто вспоминал это напутствие и, дабы не забыть, записал слова государя. И теперь служил он по дипломатическому ведомству, как прежде служил по морскому — верою и правдою, по наказу государя. Был правой рукою Дашкова пока что год с небольшим. Но благодаря природным способностям всё быстро усвоил, тем паче что в заграницах живал: выучился в Испании и Венеции.

Чиновник Порты вручил им предписание: без промедления предстать пред очи великого везира по безотлагательному делу.

   — Что ж, Алексей Иванович, собирайся: дело-то безотлагательное. — И Неплюев неожиданно хохотнул. — Ведаю, чем запахло.

   — Об этом все уж ведают: иностранные министры мне все уши давеча прожужжали, — откликнулся Дашков. — Надобно успокоить садразама.

   — Да, наделал переполоху наш неугомонный государь. Забегали, засуетились турки. Мне недавно один чиновник ихний сказывал: султан-де повелел собрать Большой Диван. Жаль, мало у нас денег да мягкой рухляди для дач: есть добрые люди в Порте, да всё время корму требуют. Сокровенное знание дороже денег.

   — Канцлер дал знать, что пришлёт с верными людьми.

   — Тороват он на обещания, да скуповат на дело. — Неплюев махнул рукою. — Государю надобно писать: тотчас бы получили.

Обрядившись в парадные кафтаны, оба направились в резиденцию великого везира.

Чиновник Порты, сопровождавший их, глядел нарочито сурово и был молчалив. Глядел сурово и Дамад Ибрагим-паша Невшехирли.

   — Повелитель правоверных во всём подлунном мире, несравненный падишах Ахмед Третий поручил мне выразить обеспокоенность неразумными действиями русского царя. Он вторгнулся в чуждые ему пределы и посягнул на наши интересы, ибо, да будет вам известно, Персия есть страна единоверная, находящаяся под протекторатом его величества султана. Мы опасаемся, не скрою, дальнейших шагов вашего царя и намерены предпринять решительные меры, дабы остановить его.

«Ого! — переглянулись оба, Неплюев и Дашков. — Неужто и в самом деле турки решили воспрепятствовать движению Петра. Но как, каким способом?» Они не ослышались: драгоман посольства был достаточно опытен и точен в переводе, особенно когда речь шла о предметах столь важных.

   — Позвольте заметить, ваше высокопревосходительство, — неторопливо заговорил Дашков, — что наш государь, император Пётр Великий, неоднократно заверял его величество султана в своих дружеских чувствах. Россия ни в коем случае не намерена покуситься на интересы Оттоманской империи. Поход, как мы неоднократно провозглашали, предпринят для защиты российских торговых людей и их интересов. Вам известно о побоище, учинённом лезгинами в Шемахе, когда были вырезаны сотни российских купцов, а их имущество разграблено. Государь император намерен обезопасить этот важнейший торговый путь от злодеев.

   — Всё это мы уже много раз слышали, — поморщился великий везир. — Однако наши агенты доносят, что царь движется с многочисленной армией, намного превышающей те цели, о которых было объявлено. Это завоевательная армия.

   — Позвольте напомнить вашему превосходительству, — вмешался Неплюев, — что всего год назад между нашими великими империями был подписан договор о вечном мире. И, как неоднократно заверял наш государь, Россия намерена свято его соблюдать.

   — Слово нашего государя ненарушимо, — добавил Дашков.

   — И всё-таки мы оставляем за собой право прибегнуть к предупредительным мерам. — Дамад поднялся, давая знать, что разговор окончен. Лицо его было строго, насуплено. Но эта мина казалась напускной, нарочитой.

   — Пужает, — односложно сказал Неплюев, подтягивая стремена. Дашков уже оседлал своего коня не без помощи посольского драгомана: всё последнее время он жаловался на нездоровье. Французский посол маркиз Жан-Лун де Бонак[80] любезно прислал ему своего врача. Но пилюли, приготовленные им, не оказали того целительного действия, которое красноречиво прокламировал француз.

   — И я тако мыслю, — наконец откликнулся Дашков. — Нету у турка ныне никакого прихода военного, один расход. Разброд в войске, разброд в народе, великое недовольство. Ему ноне не до нас.

   — Крику будет в Великом Диване, однако. — Неплюев отпустил поводья, и умное животное, осторожно ступая, пошло голова к голове с конём Дашкова, словно бы поняв, что хозяину нужно поговорить. — Но я спокоен, — продолжал Иван Иванович. — Сей гром грянет не из тучи...

   — А из навозной кучи, — подхватил Дашков. И оба развеселились чрезвычайно.

Неплюев не причислял себя к пророкам, но гром в заседании Великого Дивана гремел. Турецкие вельможи, духовные и светские, старались оказать себя и свой патриотизм и непримиримость пред ликом повелителя правоверных. Он помещался в особой ложе, охранявшейся султанскими гвардейцами, над головами важных особ империи. Со стороны казалось, что все они, сидя на корточках, приуготовились к молитве.