Отец Отечества, надежда Руси, Великий Преобразователь — застольные речи были льстивы и полны степеней превосходных. Пётр морщился, но молчал. Цена всего этого была ему известна. Истинных соумышленников за столами было всего ничего.

Когда хор хвалителей стал требовать ответного слова, Пётр поднялся и сказал:

   — Бесконечно благодарствую. Но только за собою не ведаю столь великих заслуг. Ежели Господь продлит мои дни, то постараюсь хоть в малом успеть осуществить задуманное. О большем не дерзаю.

   — Здоровье государя! Многие лета, государь!

Перестали жевать, стоя выслушали государево слово, стоя пили за здравие. Пётр наклонился к восседавшему напротив Апраксину, сказал вполголоса, так что за застольным шумом почти никто не расслышал:

   — Прикажи тотчас же командам сбираться на суда. После сего жранья отплываем.

У генерал-адмирала глаза полезли на лоб: неужто в столь торжественный день государь намерен покинуть гостеприимный город и отправиться в путь? Но, зная норов Петра, поднялся и отправился рассылать вестовых.

Солнце пало на закат, а уж царская чета была на струге. Да и вся флотилия была готова к отплытию. На сходнях Пётр поманил князя Дмитрия к себе, спросил негромко:

   — Не видел за столами Марьюшку. Не прячешь ли ты её от меня, княже?

   — Она мне неподвластна, государь, — развёл руками Кантемир. — Характер у неё твёрд. Не выходила — женские хвори одолели.

   — Передай: желаю её видеть, однако чересчур много вокруг толчётся народу. Как только станет посвободней — навещу.

   — Она понимает, — качнул головой князь Дмитрий.

   — Верю. — И, повернувшись к капитану, приказал: — Убирай сходни, руль на стрежень, пушкари — пали!

Прощальный салют из трёх пушчонок глухо прогремел над речными просторами, над городскими слободами, взбиравшимися вверх по склону. Флотилия тронулась вслед за флагманом. У уреза воды топтались обыватели, томимые любопытством, хоть и успели за эти несколько дней наглядеться на царя и его подмастерьев, на безродную царицу Екатерину. О ней ходили разные слухи: что околдовала она царя чёрным колдовством, присушила, иначе можно ль объяснить, как простая баба нерусских кровей взобралась на царский трон да ещё подчинила себе всё царёво окружение. Нет, с нашим-то царём натурально дело нечисто. Неспроста он спознался с колдуньей. Он и сам, видно, не в законе зачат, слуга антихристов, а может, и сам антихрист — не зря в народе бают...

С крепостных стен рявкнули пушки. Царица и её дамы простодушно помахивали платочками, не ведая, каково судачат о ней на гостеприимном берегу Нижнего Новгорода. Пётр знал: наушники доносили. Злостные говоруны и говоруньи были схвачены и пытаны в Преображенском приказе. Кой-кому урезали языки, иные были сосланы в каторжные работы, кто куда, более в Рогервик на Балтийском берегу, где строился новый порт.

День на воде почему-то особенно долог. Отчалили засветло, и солнце, казалось, затеяло нескончаемое прощание. А когда сумерки стали сгущаться, флотилию ещё долго провожал торжественный закат, переменяя краски с розовой на багровую, на перистые лимонные мечи и нежную зелень. Потом горизонт закоричневел, и наконец всё угасло. Волга покачивала их, ровно колыбель, и сон был крепок.

Проснулись в виду села Лысково. Пётр сказал Екатерине:

   — Сие село пожаловал я некогда имеретинскому царю Арчилу[61] за преданность престолу. Видно, его иждивеньем собор строен. А далее Макарьев монастырь — место знаменитое. Святые отцы тут ярманку приветили: купил-продал, всё едино, неси свою лепту в монастырь. Ежели обманул — грех замоли, ежели без обману — Господу угодил. Плывут с верховьев — пристанут, плывут с низовьев — тож. А плывут-то с товаром. Торг и завязался. А монахам — прибыток.

   — Неужли пристанем? — робко спросила Екатерина. Признаться, ей изрядно докучали хождения по церквам. Всюду одно и то же: гугнивые монахи, священники, припадавшие к руке, от которых несло застарелым потом, иконы, иконы, иконы, казавшиеся ей похожими друг на друга как две капли воды. По-первости она являла истовость почти фанатичную, желая показать, что всем своим естеством слилась с православием и что она верная дочь Православной Церкви. Мало-помалу рвение слабело, она вымолила всё, чего желала и о чём мечтала. Господь дал ей высочайшую долю: быть спутницей великого царя. Был ли то православный Господь или ещё лютеранский, она толком не знала. Начало было в лоне Лютеранской церкви, из коей она была безболезненно исторгнута. Такова, стало быть, была воля небес и пастора Глюка, её хозяина. А потом её приняла в свои объятия Церковь Православная. Она ей верно служила и ревностно молилась — святым угодникам Божиим, Богородице, Христу, всем-всем, кому положено. Но всему есть предел. Её повелитель, как она успела заметить, тоже остыл. Его всё более ведёт неистощимое любопытство...

   — Надобно гребцов переменить да монастырь бегло обозреть. Глядишь, игумен и раскошелится — в казну деньгу пожертвует. Туга у них мошна, ой туга, — добавил он со смешком. — Вишь, какова крепость: капитал надёжно оберегает.

Это и была крепость, как, впрочем, все поволжские монастыри. Стоять ей против татар, оборонять от нехристей пути торговые да православный люд. Была она строена по всем законам фортификации, с мощными стенами и башнями, где гарнизон мог выдержать и отчаянный приступ, и долгую осаду.

   — Всё в царствование батюшки моего ставлено, — заметил Пётр. — Много с благословения его строено, тиха была тогда Русь, оттого и дали ему благое имя — Тишайший. Долго поминать его с благостью будут.

Обозрение было и в самом деле беглым. Пётр спешил — свита за ним бежала. Игумену пришлось раскошелиться: пообещал за свой монастырский счёт поставить армии дюжину ластовых судов да загрузить их провиантом.

Пётр радовался. Впереди ещё немало богатых монастырей: не столь богатых, как Макарьев. Но и те свою лепту могут внести. Вот и казне облегчение.

   — Патриарх Никон отселева родом. Был он здесь в послушниках, в иночестве, — рассказывал семенивший рядом с Петром игумен. — А в миру звался Никитою Мининым. Ещё монастырь наш благословил выходцев своих на святой престол: митрополита Суздальского Илариона[62]; отсель и другой митрополит Иларион[63] — Рязанский, архиепископ Сибирский и Тобольский Симеон[64]. А близ батюшки вашего были здешние протопопы Степан Вонифатьев да Иван Неронов. А ещё Аввакум Петров, протопоп, сожегший себя вместе с верными, — скороговоркой частил игумен. И, охнув, отстал.

   — Не сожегший себя, а преданный огненной казни за великие на царский дом хулы, — пробормотал на ходу Пётр, но игумен того уже не слышал.

   — Мало я с чернеца стребовал, — огорчался Пётр потом. — Близ трёх тыщ крепостных у монастыря во владении, великие угодья ему пожалованы, рыбные ловли, леса. Мог бы и вдвое, втрое более пожертвовать. Ну да ладно, своё возьмём.

И снова потянулись дикие берега с редкими деревушками, то норовившими спрятаться в лесу, то лепившимися к воде, медвежьи углы, где и в самом деле медведи чувствовали себя привольно, на манер мужиков, и на глазах у флотилии плескались в воде, ловя рыбку на мелководье, до которой были великие охотники.

Всякой живности видано было много: и косуль, и оленей, и могучих быков — туров. Похоже, охотников здесь почти не водилось: дичина была непугана и при виде плывущих судов не норовила скрыться в кущах.

Мерный плеск множества вёсел, свист ветра в снастях действовали на Петра умиротворяюще. Он чувствовал себя всё лучше и лучше и часто уединялся в каюте для дневного сна. Впрочем, когда струг приближался к какому-либо достопамятному месту, он приказывал себя будить.

Так случилось, когда флотилия приблизилась к Свияжску, основанному царём Иваном как опорный пункт пред взятием Казани. Пётр потребовал стать на якорь возле сей благочестивой горы, манившей путников множеством церквей. Приказав доставить на борт струга настоятелей свияжских монастырей, он поведал царице и вельможам необычную историю устроения крепости.