— Загадка, загадка, — бормотал маркиз, — Россия была и продолжает оставаться для нас, французов, и для всего западного мира загадкой. И в её центре — князь Меншиков, с его сказочным богатством, с его безграмотностью, с его беспредельным кредитом у царя. Говорят, он отличился на поле брани?

   — Закованный в железа, мчался очертя голову впереди всех. Порой сходило, порою — заканчивалось ретирадой. Вы, маркиз, правы: сие есть величайшая загадка нашего царствования при столь выдающемся даровитом государе.

   — Однако вы не сказали, любезный барон, чем грозит вам препирательство в Сенате. Уж не думаете ли вы, что вам уготована немилость и отставка. Насколько серьёзно это дело?

   — Оно серьёзно уже одним тем, что князь его возглавил, выпустив в качестве гончей это ничтожество — обер-прокурора Скорнякова.

   — Но у ваших недругов была же какая-то зацепка? — продолжал допытываться маркиз. — Я не допускаю мысли, что на вас накинулись просто из желания поточить зубы.

Шафиров вздохнул.

   — За спиною Меншикова стоит государыня — его бывшая полюбовница, служанка, он её подложил государю...

   — Положил — лучше сказать. Об этом все знают, — перебил его маркиз. — Ну и что? Есть ли тут какая-либо связь?

Шафиров снова вздохнул — тяжелей прежнего. Глаза у него погрустнели.

   — Скажу вам не таясь: всему виною моя родословная. Мои предки — евреи, гонимое племя. Гонимое и у вас, во Франции, — с горечью добавил он.

   — Позвольте, барон, — возразил Кампредон. — Гонимое для простонародья. Но вовсе не в кругах общества. Я бы мог назвать вам немало имён, вышедших из вашего племени... — И маркиз неожиданно осёкся. Он тщетно напрягал память в поисках подходящего имени. Ведь есть же, есть, чёрт возьми. Правда, ставшие ревностными католиками...

Пётр Павлович правильно истолковал его замешательство, но был далёк от злорадства. Он с тою же грустью продолжал:

   — Мы приняли православную веру — дед, отец, братья. Мы служили верой и правдой. Никто из нас не помышлял о государственной службе: все мы занимались исконным делом — торговлей и ремёслами. Я был искушён во многих языках — и об этом доложили государю. Он оценил мои способности и как толмача, и как составителя дипломатических бумаг и всё чаще стал привлекать меня к делу по дипломатической части. Я показывал всё большие успехи и навлёк на себя ревность канцлера Гаврилы Ивановича Головкина, ибо государь стал чаще привлекать меня, нежели его. Что вам сказать: я сильно возвысился в глазах моего повелителя после несчастного Прутского похода, когда войско и сам государь с государынею и со всем генералитетом было на волосок от позора и даже гибели. Мне тогда удалось сильно обыграть великого везира и его советников и выторговать мир ценою куда менее той, на которую был готов пойти государь...

   — И этого не могут вам простить, — не то спрашивая, не то утверждая, заметил маркиз. — Я, кажется, прав.

   — Да, вы правы...

   — И вы вознамерились было прыгнуть выше головы — стать канцлером...

   — Но разве это было бы не по заслугам? — пробормотал Шафиров. — Государь продолжает советоваться со мною в важнейших вопросах наших сношений с иностранными дворами...

   — Всяк сверчок знай свой шесток. — Эту пословицу маркиз также произнёс по-русски.

   — О, вы однако изрядно преуспели в русском языке, — без энтузиазма проговорил Пётр Павлович. — Что ж, в этом есть доля истины, — согласился он. — Мои советы принимаются, а подпись ставит Головкин. Признайтесь, маркиз, вам было бы обидно, если бы ваши мысли и предложения приписывались другому?

Маркиз наклонил голову в знак согласия.

   — Но! — И он воздел указательный палец кверху. — Интерес государства превыше личных амбиций. В этом заключается высшая мудрость.

   — Справедливо. Однако дело-то вышло пустяковое: порадел я родному брату Михайле, настоял на прибавке ему жалованья. Из-за этого и разгорелся сыр-бор. Началася полная свара. И я, придя в великий запал, не удержал языка, почал честить и князя, и графа Головкина, и более всего Скорнякова-Писарева, клеврета их. Он к тому был готов и накопал: Михайла-де Шафиров жидовской породы, холопа боярского прозванием Ша юшки сын, родом из Орши, коего сродственник и ныне там обретается прозванием Зельман...

Маркиз сочувственно глянул на Шафирова. Он понимал: дело его принимает худой оборот, и Пётр, не терпевший подобных свар, обрушит свой первый удар на вице-канцлера.

Шафиров был ему по сердцу: несомненно талантлив, превосходный собеседник, свободно переходивший с одного языка на другой, с ходу схватывавший суть дела, он был в тёплых отношениях со всеми иностранными министрами в отличие от канцлера Головкина, отличавшегося тугодумностью и вдобавок напыщенностью.

   — Знаете, каков будет мой совет, — наконец сказал он. — Постарайтесь не раздувать дела, прикусите язык. А как только явится его величество, тотчас принесите ему повинную.

   — Пожалуй, пожалуй, — пробормотал Шафиров. Но тотчас снова взвился: — Воры эти покатят на меня бочки — одну за другою. Стерпеть?

   — Да, стерпеть. И это самый разумный выход. Вы явите своим неприятелям мудрость и одновременно ослабите удар, который, зная характер вашего государя, могу предвидеть. Берите пример с Остермана. Он равен вам по талантам, важность его всеми признаваема, однако он ведёт себя, как это у вас говорится, ниже воды, тише травы...

   — Тише воды, ниже травы, — поправил его Пётр Павлович. — У него великое преимущество передо мной — он лютеранин. А так — должен признать — в отличие от многих иноземцев на российской службе — выучился говорить и писать как природный русак и вообще оказал многие успехи в дипломации, за что государь его весьма жаловал. О, он бы в конфликт не вступил: осторожен и хитёр, себе на уме.

   — Вот так и должен вести себя истинный дипломат, — назидательно заметил Кампредон. Ему хотелось переменить тему: все необходимые наставления были сказаны, хотя Шафиров в них ничуть не нуждался: он был слишком искушён в хитросплетениях чиновной службы, равно и в дворцовых интригах.

Пётр Павлович, впрочем, и сам понимал, что разговор зашёл в тупик и что надобна разрядка. Такой разрядкой мыслилась ему трапеза. Тем более что и сам он проголодался, и гость наверняка не откажется.

Шафиров любил вкусно и основательно поесть и стол держал подобающий, вице-канцлерский.

Он позвонил в колоколец и сказал вошедшему мажордому:

   — Лукьян, распорядись-ка, чтобы накрыли стол на два куверта[110]. — И, повернувшись к маркизу, спросил: — Где предпочтёте трапезовать — здесь либо в зале?

   — К чему сложности? — пожал плечами маркиз. — Останемся здесь.

   — Лукьян, скажи, чтоб внесли сюда.

Слуги у Петра Павловича были расторопны. Не прошло и четверти часа, как столик, стоявший в углу, был накрыт и уставлен яствами.

   — Принеси-ка, милейший, бутылку венгерского из погреба. В погребе, дорогой маркиз, есть у меня заветные вина весьма почтенного возраста и отменного букета, — пояснил Шафиров. — Я держу их для ублажения самых желанных гостей, к числу коих принадлежите и вы. Моим столом и государь с государыней не брезгуют.

Застольная беседа шла вяло: уж очень хороши были подаваемые блюда. Оживление наступило, когда были раскупорены бутылки.

Разговор перебегал с одной темы на другую, всё более о делах международных.

   — Турки всполошились, но угроз не последовало, — говорил, жуя, Пётр Павлович. — Им довольно того, что у них в Персиде сильные фигуры: афганец Мир-Махмуд, уж почти воссевший на шахский трон, да лезгин Дауд-бек со своим подголоском Сурхаем. А у нас шахский наследник Тахмасп, слабец. Сказано же: яблоко от яблони недалеко упадает. Однако он из правящей династии Сефевидов и закон на его стороне.

   — Закон не сила, — усмехнулся Кампредон. — Там, на Востоке, сила выше любого закона.

   — Вы, как всегда, правы, дорогой маркиз. Хочу, однако, заметить, что, как и в шахматной игре, великим любителем коей является мой государь...