Когда умер Костя я рисовал линию. Сейчас - меньше, чем линию.

Рука двигалась против моей воли. Будто ею завладел маленький Олег, впервые взявший фломастер, и узнавший, что рисовать - это счастье. Упрямый и глупый.

Это не спираль. Это коридор.

Тот самый, с коричнево-ржавыми перекрытиями, с белым краем стены, со сваленными в углу непонятными предметами. Конечно, всего этого здесь нет. Есть лишь раскручивающаяся линия, в гипнотизме которой я застрял. И в то же время - это тот самый коридор.

Может быть, здесь, на дне колодца, смерть Алика? Я перестал сопротивляться, тем более что это не помогало, и потянулся вперёд, в черноту начального пятна. Оно - сингулярность и аттрактор. Я представил лицо Алика и попытался разглядеть там, в конце коридора.

Спирали было недостаточно.

Я взялся правой рукой за запястье левой и остановил её. Мир продолжал вращаться. Я не мог увести руку в сторону, не мог убрать взгляд - но прекратил завинчивать круги. Чего не хватает?

Отпустив руку, я провёл прямые линии, связывающие круги в единое целое и смыкающиеся в точке. Усиливающие структуру. Так правильно. Так коридор - это коридор, а не рваная дорога.

Уже не коридор.

Коридор-спираль превратился в ячеистую сеть. Я застреваю в ней прочнее, чем застревал в витках.

В точках пересечения линий вибрируют полупрозрачные бусины. Блестя и подрагивая ртутью, они отражают друг друга сферическими идеальными зеркалами. Волна за волной по неподвижной сети проходят импульсы, сотрясающие бусины.

Глаза жжёт от невозможности моргнуть. Холодные слёзы срываются с ресниц, капли застывают, вплетаясь в дрожащий узор.

Точка-аттрактор тянет меня, я падаю в неё, связанный голодной неумолимой сетью.

В ней застряло Нечто.

Далеко впереди оно натягивает её и деформирует, продавливая своей тяжестью. Это оно - источник гравитации и источник изменений.

На поверхности бусин разворачивается история, выученная мной до фактуры облаков: Золушка бежит по лесу. Её карма - вечно мчаться, раня ноги - и не успевать. Моя - смотреть беспомощно. Я виноват. Тогда, давно, я не спас её. Это было лет десять назад, как я мог её спасти?! Десять лет назад, я верил, что мои родители добрые и всемогущие, что Экосфера - исправит наш разрушенный мир, и что это Атхена оставляет под порогом конфеты в первый день весны. Неважно, что я был ребёнком. Причины и следствия безжалостны.

Отражения переплетаются, взаимодействуют, вытягиваются к аттрактору. Вот бусина, где на Золушке не футболка, а яркое синее платье. Вон в той сфере - царапины с другой стороны лица и нож в руке, вместо острого камня. Чуть дальше - Золушка упала, скатившись с холма, и больше не двигается.

Близко друг к другу, словно любовники, Мария Дейке и Фишер стоят на лестнице. Но её жесты резки, а на лбу Фишера выступили злые вены. Золушка вскидывает подбородок, из её рта вылетает ядовито-зелёное облачко, в котором, как в комиксе, что-то написано. Не успеваю прочесть. Фишер отвечает - и она толкает его двумя руками в плечи. Он катится кубарем по ступеням, но, не достигнув последней, распадается на две сферы: чёрную и красную. В обеих юлой вращается нож с костяной ручкой.

Золушек вокруг меня - триллиарды. Зеркальные бусины складываются в картину Пикассо: взрослая Мария Дейке сидит в позе Джоконды.

Мой мозг - воспалённое пульсирующее чудище. Ладони и лоб прижаты к стене. Неспособный вырваться, я, как червяк на крючке, трепыхаюсь в образах. «Трепыхаюсь» - не метафора. Я - отражение в отражениях. И я дёргаюсь всем телом, как будто через меня проходит электроток.

Мария Дейке, одетая в тяжёлый зелено-золотой халат, сидит на полу, обхватив руками голову, пытаясь защититься от невыносимого звука. Её лицо бело, а глаза черны от боли.

Всем телом, всем сознанием, я дёрнулся, вырываясь из сети. В мир, где есть Золушка, и где есть Май, и где я могу моргать и двигаться.

По стене под моими руками побежали трещины. Стирая, разрывая, уродую нарисованные линии. Натянутые связи лопались, обжигая меня отдачей.

Мария закричала. Её крик повторился дважды: в моей голове, и со стороны особняка.

Дейке запрокинула лицо к потолку:

- Остановись! - По её щекам бежали слёзы. - Остановись, хватит!

Я бы остановился. Я бы позволил сети утянуть себя в бездну, лишь бы не причинять ей зла.

Просто было поздно.

От точки-аттрактора поднялась тяжёлая и густая волна. Она была - чёрное тысячетонное бытие, прилив высотой в башню Экосферы. Волна хлынуло в путь, который я, вырываясь, проложил словно триггер, бегущий перед молнией.

Пытаясь остановить прилив, я бросился ей навстречу. Чтобы восстановить повреждённую сеть, я хватал разорванные нити, но они ускользали, прорезая мои пальцы до костей.

Чёрная стеной прилива выросла, и я задохнулся от детского ужаса быть раздавленным.

Тьма, скорость и Бытие обрушились на меня.

Но волна не смяла меня, не разорвала , и не завертела.

Она прошла насквозь. Хлынула в меня по тонким выгравированным путям, как будто я всё ещё линза. И, как линза, я усиливал и фокусировал её. Она ревела в моих ушах. Она схватила судорогой мои мышцы. Она сделала меня таким тяжёлым, что я упал. Сейчас я раздавлю Землю, и планета под стопами лопнет гнилым орехом.

Через меня волна выплеснулась в Лабиринт.

В груди застыл крик - но я не мог кричать.

Потому что не мог дышать.

Я лежал лицом вниз. Так же, как умер Константин.

Я застрял в изломанной сети: пришпиленная муха, парализованный червяк на крючке. Я всё понимаю, я всё чувствую, я пытаюсь втянуть воздух - но тело как мешок. Я не слышу ни своего дыхания, ни своего сердца. Вместо них - голоса, которые то приближаются, то удаляются.

- ...убраться! - Крикнул Фишер.

Ответом ему - звук ломающегося дерева.

- ...нет оснований. Какие у вас могут быть основания, когда..?! - Вопрос Агаты переходит в визг.

Что-то тяжёлое падает несколько раз.

Зрение взрывается кислотными красками. Я весь - цвета и формы, линии и тени. Глаз, смотрящий сам в себя.

По особняку чёрными муравьями снуют дефендоры. Структура лабиринта экстатически прекрасна. Коридоры, протянувшиеся под землёй, конвульсивно извиваются и схлопываются. Туша мёртвого сома переворачивается тонкими крокодильими лапками вверх.

Длинная чёрная трещина перечеркнула мир, и из неё - сквозь меня - хлещет концентрированное Бытие. Я - распахнутый зрачок, выпускающий тьму.

- Где Лирнов? - В третий раз требует Реган. Деджову никто не отвечает, пока он не выбивает дверь в комнату Золушки. Мария Дейке сидит на полу, из её ушей идёт кровь.

- В Лабиринте. - Дейке тянется за шалью на спинке дивана, но едва не падает. - Я вас проведу.

Её взгляд блуждает, словно она не знает, на что смотреть. Или словно она ищет того, кто на неё смотрит.

Отряд дефендоров вступает в лабиринты коридора. Они в чёрных бронежилетах, на лицах - бульдожья тупая свирепость. С ними рации и ещё какие-то приборы. Они сами - приборы. Тесные, но приемлемые вместилища.

Пространство за пределами лабиринта жжётся как кислота. Оно разъедает меня-тьму, и тьма, отклеиваясь от меня, прячется от разрушающей боли в раковинах железных и костяных коробок. Вливается в людей, технику и птиц в небе. Переполняет примитивные умы, нагнетая давление - и взрывая их, не помещаясь.

Первому из идущих по лабиринту деджовов на плечо падает мёртвый скворец. Птицы всегда погибают сразу.

Зрение сужается в точку.

Не потому, что что-то изменилось в мире. Потому что я умираю. Вот он, предел моих сил.

Последняя победа увидеть, где ты заканчиваешься. Последнее облегчение.

Мария Дейке ругается словами, которых я не знаю.

Пальцы впились мне подмышки, и меня вздернули на ноги, разворачивая лицом к стене.

- Давай, мальчик, зашьем это. - Произнес Мастер.

Я хотел сказать, что у меня не бьется сердце, а он - старый калека в инвалидном кресле, и держать на весу меня, словно щенка, просто не может. Но мало ли что я хотел...