Фишер вдруг цапнул меня за запястье - я отпрыгнул. Мужчина усмехнулся, сверкнув острыми зубами. Опустился на корточки, не спуская с меня взгляд.

Я отступил ещё и сел на камень.

В еде и воде могли быть наркотики или вообще яд, но это меньшее зло по сравнению с техническими проблемами. Я выпил нежную солоноватую воду до последней капли. Затем развернул сверток.

На салфетке теплым жиром истекала куриная ножка. Желудок свело так, как будто меня в него ударили. Горло перехватило. Я сморщился от голода и отвращения.

- Вы издеваетесь? - Спросил я.

Еще одна хищная усмешка в ответ. Конечно, издевается.

- Извините. - Я завернул курицу назад. - Я не ем мяса животных.

- Чистенький? - Хмыкнул Фишер. - Чистенький, правильный ариста.

Он вновь был тот, изначальный. И это жутким образом успокаивало.

- Мне нельзя. - Я подошел и протянул ему завернутые в саван салфетки белки, жиры и калории. Фишер не сдвинулся с места.

- А как же кататония? Приврал, слабину почувствовал?

Я качнул головой отрицательно.

И вернулся в центр кельи.

Он прав: если я отключусь, никому лучше не станет. Уж точно не мертвой сваренной птице. И это ведь не то, чтобы запрет... Это просто рекомендация. Очень строгая рекомендация.

Тело требовало еды.

Я вспомнил птицебойню: густой запах крови, высокие птичьи крики, удары молота.

Вина сжала сердце, мешая дышать. Но я развернул бумагу, отщипнул маленький кусочек мяса и положил в рот.

Земля не разверзлась, небо не упало... просто я сам себе стал очень противен. Но я же уже попробовал... я уже виноват. Разве может быть хуже? Не чувствуя вкуса, я проглотил и отщипнул ещё.

Достал нож для карандашей, вытер об одежду и отковырнул плотный кусочек мяса лезвием. Внутри курица была полусырой.

Фишер приклеился взглядом к моим рукам. Горло то и дело перехватывало отвращение. Меня слегка тошнило. Но я должен поесть - и я ел.

- Любишь ножи? - Спросил вдруг Фишер.

- ...что?

- Носишься всё время с ним. Любишь ножи?

- Нет, это...

- Я видел, что ты сделал со старым Усатым. - Фишер расплылся в довольной улыбке человека, поймавшего другого на вранье. - Ты любишь ножи.

Он бросил мне длинный предмет. Тот перевернулся в воздухе, ударил меня по колену и отскочил. Я вытер ладони о брюки и поднял его.

Это был кинжал.

Это было произведение искусства.

По стали длинного тонкого треугольного лезвия вились светлые и темные завитки разводов. Прямую рукоять из белой кости украшала резьба, повторяющая паттерн узоров на стали, и две изысканные «коронки», в которых крепились продолговатые красные и синие камни. Кинжал был теплым - Фишер хранил его на теле.

Я представил, как он стоит на мосту, глядя вниз, в черную, бегущую быстро воду, и её волны повторяют узоры ковки. Руки и одежда Фишера в крови. Он наклоняется вниз, словно пытаясь разглядеть отражение, но отражения нет. Ниже, ниже и ниже. Всё ближе к бурлящей нетерпеливо реке.

Кто-то кладет ему руку на плечо, и Фишер выворачивается, целясь ножом незнакомцу в горло. Чужие пальцы перехватывают кинжал у рукояти, останавливая его.

Я встал и, держась за лезвие, вернул нож Фишеру.

- Ты его запомнил? - Спросил он.

- Да.

- Хорошо.

Мужчина-нутрия поднялся и пошел прочь.

А я вернулся в центр комнаты и похоронил под камнем куриную кость. Мысленно попросив у птицы прощения. И у тех, кого однажды ночью зарезал Фишер.

Могут ли Мастер или Фишер, узнать рисую я тут или нет? Если буду сидеть без дела, а здесь встроены камеры, они поймут, что я жду того, кому звонил.

Логичнее притвориться. Всё равно ведь делать нечего.

Я взял уголь из пенала, перенёс фонарь ближе, и подошёл к стене.

Впервые в жизни мне не хотелось.

Не хотелось портить белизну, не хотелось ничего изображать. Образы не рвались из моего ума, словно свора собак в гоне.

Дворнягу? Птицу? Розу? Медведя?

Я начал с медведя. Когтистые лапы кривые и устойчивые... нет, не получается. Это - не лапа, а корень дерева, вылезший из земли. Это дерево с серпами на концах ветвей, и Фред висит на нём вверх ногами.

Словно плод рядом болтается голова задушенного Алика. И ещё одна голова Алика. И ещё одна. Каждая следующая - проще, пока рисунки не превратились в пиктограммы.

Алик пытался изобразить свою смерть, но не вышло. Просто он не умел рисовать. И видел, наверное, не так хорошо, как хотел. Я могу помочь.

Я повторил общие черты одной из его карикатур и, деталь за деталью, развернул её в полноценный набросок. Затем свернул назад в схему.

Саградов хотел, чтобы я увидел смерть Алика. Я не хочу, но... он не отстанет, если я этого не сделаю. Алик, не Дмитрий. Он либо всё продумал, либо намеренно создал иллюзию плана, чтобы направить меня по пути, который ведёт... куда? В засыпанные прахом Помпеи?

Я повторил пиктограмму, теперь разворачивая её и вглядываясь за поверхность стены. «За поверхностью» Алик не умирал, пригвожденный к круглому камню, а сидел между ног мужчины.

Лирнов не зря обвинял в неподобающем, раз мне такое в голову приходит. К горлу подступили жар и тошнота, и я густо зарисовал картинку чёрным.

Но мотив, выйдя на поверхность, застрял в мыслях, и избавиться от него можно было, только нарисовав правильно. В каждом следующем наброске, что я делал на стене, повторялись стыдные образы, один откровеннее другого. Клиентурой Алика были мужчины. Я мог бы и раньше понять, ведь его убил тот, кто сильнее.

И всё же... Алик не то, чем казался. В смысле: он хотел казаться мной, но он - не я. И если его ум мог невероятное, зачем было унижать себя худшим из способов? Нет, дело не в проституции. Дело в другом. Осталось понять в чём.

Я прижался лбом к рисунку.

- Что ты задумал? - Спросил я у мёртвого Алика. - Что ты задумал? Что ты задумал, что ты от меня хочешь...?

Тонкие линии образовывали едва заметное кольцо вокруг двоих на рисунке. Я выронил уголь и обвёл круг пальцем, оставляя рыжий след поверх чёрного.

Алик был в центре окружности. Нет, не так. Алик был центром.

Я был центром. Осью, вокруг которой вращается мир. Я прозрачный и какой-то... однонаправленный... Я линза, внутри которой свет движется только к фокусу. Разве это не определение чёрной дыры? Разве не определение Рыбы? Пожиратели света, ускорители энтропии.

Картинка оживала, проваливалась в трехмерность. В центре груди разгорался жар, лучистое пятно-фокус, через которое можно вывернуться наружу. Не иллюзия, настоящее тепло разогнало мою кровь, согревая окоченевшие пальцы. Зрение прояснилось, как будто я вымыл глаза.

Нужно зафиксировать это, чтобы потом вернуться. Мне нужен знак, в котором сплавлены все пиктограммы с Аликом. Вот что он пытался создать. Знак, а не форму.

Я был пятном - и я нарисовал пятно. Точку диаметром в расширенный зрачок.

Правильно. Но - мало.

Я обвёл точку в круг, замыкая и фиксируя.

И ещё круг... и ещё круг... и ещё круг... Пальцы двигались магнетически. Я следил за ними, не видя линий. Я вдруг вспомнил: мои пальцы - непослушные, маленькие пухлые отростки. Сжимая их, смеюсь, потому что чувствую прикосновение себя к себе, и это странно и уютно. Почти как мама. У меня есть эта фиолетовая пластмассовая штука, которую я сжимаю в кулаке и веду ею по белоснежной шершавой бумаге. От восторга перехватывает дыхание: фломастер оставляет след. Я веду медленно, заворожённый тем, как рождаются линии и спирали, и круги, и чёрточки там, где прежде царили белизна и пустота. Если надавить сильнее, лист сопротивляется как живой и его фактура щекочет пальцы. Это волшебство. Мир подчиняется мне, ощущается мной - и я смеюсь от восторга.

Лёгкий светлый смех сорвался с моих губ и растворился в облачках выдыхаемого пара. Звук отвлёк, возвращая в действительность.

Я водил по стене, очерчивая бесконечные спирали вокруг единой точки-пятна. Удаляющейся от меня, или наоборот... я не мог остановиться. Я не мог отвести взгляд.