Мы смотрели телевизор, умяли целую салатницу и погнали Германа готовить ещё. Включили телевизор на музыкальный канал, подпевали хитам, смотрели журналы, пытались научиться играть на гитаре. Дейл сидел в сторонке, и только Риша поняла, что ему некомфортно. Дейл заверил её, что всё в порядке, но теперь и я заметила, что это было не так.

— Пора бы домой тебе возвращаться, Клэр, — вечером сказала Риша, — Родители будут беспокоиться.

— Ну вы и скучные, — недовольно сказал Герман, — Вы ещё скажите про колледж и трудоутройство. А как же тусовки? Куда подевались наши ночные посиделки?

— Пойми, Герман, мы не будем вечно тусовщиками, — сказала Риша, — Когда-нибудь нам придется начать взрослую жизнь.

— Бла-бла-бла, — закатил глаза Герман, — Какая ты зануда всё-таки.

— Все компании когда-нибудь распадаются, — повысила голос Риша, — Потому что наступает время, когда пора уже задумываться об образовании, будущей работе и карьере.

— Вот и думай, сколько влезет, а я буду тусить, — заявил Герман, — Ты со мной, Клэр?

Он посмотрел мне в глаза. Как обычно, насмешливо и чуть лукаво. Но во взгляде сквозилась надежда.

— Извини, Герман, мне правда нужно идти, — с тяжелым сердцем ответила я.

Замешкайся я, и отказать было бы труднее.

— Ну и иди.

Герман отвернулся к стене. Скрепя душу, я встала, попрощалась и пошла с Ришей и Дейлом.

— Идешь? — спросила Риша у Миры.

— Наверное, — нехотя согласилась Мира.

Мы вышли из его дома. Мира и Риша направились в одну сторону, а мы с Дейлом в другую.

— Нехорошо получилось, — пробормотала я.

— Я хотел тебя спасти, — сказал Дейл, — Но промедлил. Боялся.

— Все нормально. Я бы тоже испугалась.

— А Герман не испугался. Он, не раздумывая, бросился тебя вытаскивать. И дом его был поблизости… Я такой бесполезный. Всегда был таким. Разочарование — так меня называли в детстве.

— Думаешь, Герман лучше?

— Он такой… Харизматичный. Есть в нем что-то, что заставляет других людей тянуться к нему.

— Нашел, кому завидовать. Герман — обыкновенный придурок, который никогда не повзрослеет. Такие, как он, обречены и в 40 лет вести себя как конченные раздолбаи, без работы, денег, зато всегда с бутылкой и в баре.

— Как мой дядя, в общем.

— Ты считаешь, что твой дядя лучше тебя?

— Я…

— Не считаешь. Вот и Германа не считай лучше себя.

— Но при этом я отталкиваю от себя людей. Только успеваю к ним привязаться, как они теряют ко мне интерес.

— Думаешь, Германа любят больше? Ришу он бесит, хотя её все бесят, Мира вообще ко всем относится ровно.

— А ты? Тебе он нравится?

— Может быть.

— А я?

— Может быть. Давай не будем. Мне плохо от этого разговора. Я замерзла.

Я принялась растирать руками плечи.

— Можем пойти в магазин погреться, — предложил Дейл.

— Не хочу, — сказала я, — Хочу вернуться в психушку.

— Что там хорошего? — спросил Дейл.

— Много чего, — сказала я, — Долго рассказывать. Просто там я чувствую себя как дома. Ты там то всеми ладишь, и со всеми дружишь, даже если вы знакомы всего минуту. И там даже скука сладостная.

— Здорово, — сказал Дейл, — Наверное, хочется остаться там навсегда.

— Не знаю. Навсегда не удастся. а до конца лета — пожалуй.

— А… Ну, болезнь все еще прогрессирует?

— Я уже давно не вижу кошмаров. Как и других снов.

— Вот как…

— Я надеюсь, у тебя есть, на чем меня подвезти?

— Нет… Но могу предложить переночевать у меня. Семья не против.

— Отлично!

Я легла вновь на ту мягкую постель. Может, и в эту ночь я обойдусь без сновидений?

Я становлюсь частью куста. Мои пальцы — хрупкие пруться веточек, мои ногти — зеленые листья, мои ноги — корни в земле, моя кожа — жесткая кора, а моя плоть — древесина. Не вижу, не слышу, не чувствую боли. Не имею возможности двигаться. Только ветер колышет мои ветви-пальцы, и птицы садятся и чирикают. В моих корнях ютятся мышки, жуки, вокруг летают шмели и пчелы.

Я куст. Не могу дотянуться до неба, даже не могу протянуть пальцы так высоко, как это делают деревья. Колосья не считают меня за свою, деревья смеются над моей низкорослостью.

Я куст, и ко мне приближается человек — для меня теперь это не более, чем едва ощутимое сотрясание земли. Говорят, есть те, кто могут двигаться, говорить, видеть. Есть те, кто дышут тем, что мы выдыхаем, и едят то, что мы производим. есть те, для кого углекислый газ — это яд. Но для нас они удобрения, часть теплой и рыхлой земли.

Раз, два — мои пальцы отваливаются, и кровь-опилки брызжет во все стороны. Меня срезают под корень, и я не кричу, только тихо шелестю листвой. Лежу горсткой веточек, и меня куда-то несут, чтобы поднести горящую спичку и заставить меня вспыхнуть. И я сгораю, куда-то лечу — то ветер разносит мой прах. Я наконец летаю, и я наконец могу дотянуться до неба. Теперь я выше деревьев.

— Я больше так не могу!!!

Я бью кулаком в подушку, потом прижимаю её к лицу, чтобы заглушить крик. Она впитывает мои слезы, сопли и слюни.

— Я слышал какой-то шум, — послышался голос Дейла в дверях, — Всё в порядке? Или мне уйти?

— Всё в порядке! — не своим голосом кричу я.

— Ладно… — обескураженно отвечает Дейл и уходит.

Я дрожащими руками ищу телефон. Набираю номер Ласки.

— Здравствуйте. Можно записаться на приём?

Песня о сновидениях

Мизинец к мизинцу. Крыло к крылу. пепел к пеплу.

Мы касаемся только мизинцами, кончиками фаланг. Холод фарфоровой плоти и оцепенение.

Мы красивы. До невозможности красивы. Прохожие заглядыватся нашими лицами. Взрослые — с насмешливым любопытством, дети — с собственнической жадностью, художники — с желанием разобрать на малейшие детальки.

Мы замерли среди тряпичных декораций, застыли в одинаковых позах и смотрим на мир стеклянными глазами. Безмолвные. Не понимаем друг друга. не знаем друг друга. Мы даже двинуться с места не можем. Всё, что нас связывает — жесткое прикосновение мизинцев. И сиюминутный каприз мастера, тут же забывшего нас. У него было много таких, и он не мог понять, кто лучший. И он творил, творил, творил. Клеил, рисовал, вдевал нитки, шил. Пытался найти совершенство с рвением истинного творца. Истинного ли?

Говорят, внутри нас пусто. говорят, мы бездушны. Говорят, что у нас есть лишь наша красота, и если стереть все краски и раздеть догола, то ничего не останется, только никому не нужный мусор.

Поэтому, когда нас растаскивают, никто не смотрит на нас. Мы не кричим, потому что не может. Мы молчим, и эта тишина громче крика.

— Надо отдать жертву, — шепчет седая девочка, — Кому-то сердце, кому-то голос. Все что-то отдают.

— Но что я получаю? — хриплю я, — Только печальные истории. Хоть бы раз что-нибудь хорошее приснилось.

— Тьма не пропустит. Она окрасит твою одежду и шляпу.

— Вот как? Как окрасила оперение Ворона?

— Как окрасила его оперение. Знаешь, до тебя ведь были такие.

Она ведет меня по ряду кроватей. Словно нарисованные акварелью, они размыты, неясны, причудливы. Мы идем по коридору времени, и я молчу, боясь разрушить всё своими словами.

— Смотри. Справа от тебя.

Лежит. Грудь вздымается, дыхание свистит, словно ночной ветер. Лицо неподвижно и бело, словно высечено из мрамора.

— Он не мертв и не спит, — сказала Королева, но я уже догадалась, — Никто не знает, понимает ли он, что вокруг происходит. Но если ты его ударишь, он не вздрогнет.

Я стукнула его в грудь. Ноль реакции. Даже дыхание не изменилось.