— Все-таки, любопытно...

Он полюбовался на игру камней.

— Любопытно, сколько лет этому ископаемому чекисту, если уже в девятнадцатом ему было не меньше двадцати восьми?

Он не успел удовлетворить любопытство — через порог ступил и обрушился на пол атлетически сложенный парень, бывший штангист. Рубаха на животе упавшего сочилась кровью. «Ушел!»

Хотелось настоящего турецкого табака. Отец сплюнул, вытер сухие губы и посмотрел в окно. В двух шагах от окна желтел подсолнух; на тонком стебле висело сразу с десяток корзинок. Корзинки были мелкими. Они обещали тощее семя и чреватую осложнениями зиму.

Отец сдержанно вздохнул. Потянулся за сигаретами. Очкастый Соратник обещал папирос, но все тянул. Те сигареты, которые приносил Володя, отдавали парфюмерией, в ущерб крепости. От них даже не желтела слюна. «Проклятые янки! Всегда и во всем от них надо ждать подвоха»... Следовало сходить в церковь. Соратник уже попрекал его набожностью, намекая на отцово семинаристское прошлое.

Что он понимал в таких личностях, как Отец, этот закомплексованный мещанин. Отец смутно припоминал восторженно-стылую физиономию Соратника, молодого тогда чекиста, одного из многих сотен и тысяч, попадавшихся ему на глаза. Сколько воды, а главное крови, утекло с тех пор. Он прикинул, пару раз качнул головой. Ему мало импонировала эмоциональность Соратника: «Резв не по летам». А его друзья. Кому могут нравиться типы со свинячьими глазками и слюнявыми ртами, которых представлял ему Соратник?

Вчера бывший чекист пушил Потомка, по вине которого едва не попал в западню. Цх! Очкарик много нервничает. Отец никогда не доверял очкарикам. Хотя при чем здесь очки? Или между очками и его антипатией имеется какая-то связь? Вот и теперь Соратник носится с довольно опасным прожектором. Нельзя населять мир призраками. Прошлое всегда представляет опасность для будущего...

Копченого жаль. Сатрапы древности, и те щадили убогих. Копченый пропал бы, заставь Отец вытащить его из стен страшного заведения…

Заведение ему вначале понравилось. Здесь каждый говорил и делал то, что делал и говорил, не оглядываясь при разговорах на типов вроде Пасынка. Позже он уяснил, что это далеко не так: можно было все, за исключением действий и слов, которые приходилось не в нюх санитарам, а также вечно раздраженным медсестрам.

Общество в палате подобралось пестрое. Слева от Копченого пресмыкался желто-зеленый, но жутко цивилизованный субъект, бывший по совместительству лидером Всемирного Сообщества Микроорганизмов.

Желто-зеленый непрерывно питался. В перерывах между едой он выступал от имени и по поручению проглоченной им белковой массы.

Еще интересней оказался другой сосед. Если пожиратель белка родился инфузорией и оставался таковой всегда, то второй сосед переродился в ходе очередной сессии Верховного Совета довольно захудалой временной Республики, где-то на далекой окраине бывшей Империи. Проникающая радиация оппозиционно настроенных фракций пробила дубленую шкуру соседа, вызвав редкостную мутацию, в результате которой возник индивидуум чрезвычайного пола. Мутант не имел возможности указать про себя в анкете что-либо определенное: «Муж.» или «Жен.», на худой конец, что-нибудь нейтральное. Словом, на свет явилось ни то ни се, ни первое, ни второе, ни третье. Это было что называется «ни богу свечка, ни черту кочерга». Однако мутировавшая особь могла-мог-могло совокупляться с лицами конкретного пола, отчего порождалось возвышенное бесплодие духа.

Целые дни пролеживали по палатам муниципальные тюфяки; слонялась по коридору, напрашиваясь на неприятности и получая их сполна, «стреляла» в туалете сигареты и захламляла унитазы, получала экзотические препараты, названия которых не значились нм в одном фармацевтическом проспекте, многоликая толпа. Временами сквозь толпу прокладывала путь в кабинет и обратно, сшибая оглушенных лекарствами больных, заведующая клиникой. Среди попираемых ею больных значился и родной супруг заведующей. Уличенный в супружеской неверности, он был госпитализирован собственной супругой, имея за душой скорбный диагноз и гриф «Социально опасен».

По убеждению заведующей психически здоровых людей не было. Околочивающаяся вне стен клиники публика состояла из ее будущих пациентов, временно пребывающих.на свободе исключительно по недосмотру и нехватке больничных мест. В излечиваемость пациентов заведующая верила так же, как в канцерогенные свойства редьки. Единственным спасением для больных она считала строгую изоляцию и пожизненный учет. Все люди, по ее мнению, нуждались в следующем: замках на палатной двери, решетках на окнах, смирительных вязках и окрике...

Постепенно Копченый заметил, что народ в палатах все же меняется. То притащат одного, то прищучат другого, а то, глядишь, кого-нибудь вытолкнут вон. Так он познакомился с мыломаном, которого подкинули, точнее, привезли упакованным в собственном соку.

Мыломан попался веселый. Едва его распеленали, он принялся за дело и уже к выходному в палатах нельзя было отыскать крошечного обмылка.

Следом за мыломаном привезли оригинального любителя живности. Это был тощий, всегда насупленный предприниматель Он держал голову вбок и щурил глаза. На свободе любитель первое время интересовался только букашками. Ну занимается человек для души, для интересу, и дай ему Господь. Но вскоре он перешел на крупных существ. Завез к себе домой посредством бартера натурального аллигатора. А крокодил-то пятиметровый! А крокодил-то не дурак, и каждодневно испытывал настроение к еде. А жрал он только мясо! Вот и начал любитель-предприниматель выпускать аллигатора по ночам на подножный корм. Выйдет человек звездной теменью на двор и... аминь! Где-то через месяц Копченого задолбили. Подсаживается к нему в столовой красномордый больной, протягивает вилку и цепляет котлету Копченого. Съел больной котлету, вытер губы, потом заявляет: «Чего вылупился, задохлик? Голоса у меня, понял? Болезнь такая. Рогатиком буду, весь измучился».

На хворого красномордый походил слабо. А уходя весело пообещал: «Если ты, придурок, на меня в обиде, можешь жаловаться Лепиле. Я — политический. Мне все равно ничего не будет».

Только исчез красномордый, следом подвалил второй хворый, полнее первого пудов этак на пять. Залез он Копченому губами в самое ухо и сипит: «Гордись! Мне Пасынок передал, чтобы я с тобой покорешился. Вот, шизик библейский, ты оказался в приличном обществе. Я тебя век одного не оставлю, даже если тебя, психа плешивого, отошлют в спецклинику».

Вот уж называется «велика честь, да нечего есть». Хотел Копченый отойти в сторонку, а новоявленный кореш саданул его в подбородок...

Когда на шум подоспели санитары, мускулистый больной скромно стоял у стены и держался за живот. «Психует шизик», — он указал пальцем на Копченого. Кончилось дело тем, что убогого привязали к кровати до утра.

Чаще и чаще в голове затравленного Копченого путались явь и бред. А в день, когда по настоянию Отца его освободили, у него оказалось два сломанных ребра. Поэтому несколько недель после выписки он лежал пластом, изредка откашливаясь сгустками крови.

И вот теперь его осаждали злыдни.

Дальше — больше. Шныряет нечисть по комнате, словно тараканы, лезет изо всех углов. Дом небольшой — одна комната, в углу печь, в другом — кровать, подле единственного окна — табуретка и круглый столик, из тех, что когда-то служили подставкой для кадки с фикусами. Тесней некуда, а тут еще эти... Куда ни шагни, какой-то горбатенький путается в ногах. Из лекарств у Копченого только валерианка, так горбатенький и до нее добрался. Перебрал злыдень валерьянки, и опаскудил туфли хозяина. Правда, туфли — не ахти, без шнурков, со стоптанными задниками. Но других у Копченого не было. Местами пощипанный Хохрик, увидя опустевший флакончик, стонал от такого бесчинства и разграбления; зажмурил зеленые глаза, взвыл по-кошачьи: зачем, мол, так-то? Ему бы этого флакончика до издоха не вылизать, а горбатый злыдень выхлестал в две минуты.