Козарезов без охоты разжал руки, и Евлампий свалился под ноги товаришу Звонареву. Слюни из полуоткрытого рта закапали длинными каплями на хромовые сапоги председателя ревкома. Приговоренные рассматривали его с брезгливым выражением досады. Их темно-серые тени на серой стене были похожи на хоругви, поднятые перед боем в предрассветный час.

— Покайся, Евлампий, — мирно предложил священник. — Не передо мною, грешным. Меня твои речи не задели. Мария Федоровна — земной мой спутник, чисто живет. Перед Господом покайся! Время есть и надобность.

Купец потрогал затылок. Снизу вверх глянул на отца Ювеналия все еще дурным взглядом. Кураж пропал, но злость не вся вышла:

— Откуда ты такой боговидец взялся? Почему я твоего Бога не вижу?! Пусть явится, спасет меня or казни! Тогда покаюся!

— Твой батюшка тоже не видал Бога, храм, однако, построил. Верил. Ты сложил с себя долг христианина и у Христа спасенья просишь. К покаянию тебя призываю! Отведи ум в сердце свое. Сотвори их свидание. Пусть в согласии обратятся к Господу. Ты молитвы хоть помнишь?

Купец кивнул.

— Тогда приложи труд к усмирению страстей. Порог почувствуй, Евлампий!

Батюшка поправил бороду, болезненно кашлянул в кулак и повернул голову к Лакееву.

— Поручик, — теперь голос его был слабым, — вы не убьете человека? Хотел бы просить вас о милости…

Поручик прежде постоял, рассматривая длинные ногти на красивой руке, а начав говорить, удивил всех мягкой интонацией.

— Худое нынче открытие сделал, батюшка.

Гадкое просто! Нет, разум мой в состоянии прежнем. Трезв И смерть меня не очень смущает Здесь, в тюрьме, довелось мне думать о себе, как о человеке стороннем, что-то вроде долгого попутчика, живой тени. Bor что узнал напоследок о себе: не получился из меня человек. Ваш вопрос тому — окончательный приговор. Вы спрашиваете русского офицера, дворянина, кавалера двух «георгиев» — сіанег ли он палачом?! Отвечу — не станег. Но ведь не более часа назад к гому стремился. На кол хотел посадиі ь по революционное ничтожество. Ежели я — человек, каждый свой день начинающий с молитвы, способен совершить подобное, то ему… — Поручик кивнул в сторону председателя ревтрибунала. — Вовсе не заказано Где духовная защита, способная остановить его при вынесении нам, белым воинам России, смертных приговоров? Неі для него запретов. И это — уже ваш грех, батюшка. Они предали Бога и победили. Велик соблазн безбожия, сам то почувсгвовал…

Поручик потер ладонью высокий лоб, замолчал в раздумье.

— Не завидуйте победителям, — ответил ему отец Ювеналий. — Впереди у них жизнь с вечно поднятым мечом. Искушение гордой веры в самого себя обернется для победителей бессмысленным существованием. Без Бога оно превратится в поход за смертью. Создатель же призывает детей Своих к жизни вечной Выбор делает ваша душа.

В сумерках гаснущего дня страдания священника были не так заметны, но он страдал и говорил через силу:

— Я прошу прощения, господин поручик, и у вас всех, товарищи мои земные: за Святую Соборную Апостольскую Церковь, за тех нерадивых слуг ее, которые, как я, грешный, не смогли умягчить доверившиеся им души. Не смогли передать в светлые ладони Создателя с надеждой на будущую жизнь. Но прошу вас — верьте!

Отец Ювеналий истово перекрестился, хотел поклониться, потерял равновесие, со стоном боком свалился на пол. Глухо стукнул о доски тяжелый крест. Ряса откинулась, обнажив замотанную кровавыми тряпками ногу.

Евлампий посмотрел на батюшку тупымвзгля- дом, погрозил кулаком Звонареву.

— Во что намутил, сука краснопузая!

Корнет и Козарезов подхватили упавшего под руки. Был он ужасно бледен. Однако, оказавшись на ног ах, повернулся к Звонареву и трижды поцеловал растерявшегося Федора. Председатель революционного трибунала покраснел весь до корней жестких ершистых волос. С души как коросту сорвали, необыкновенная легкость пришла в сердце опального революционера. Он благодарно всем улыбнулся, словно в светлые краски оделся для него мир, очищенный благодатным ветерком прощения. Может быть, впервые за свою пьяную революционную жизнь Федор Игнатьевич Звонарев обрел истинный покой среди приговоренных им к расстрелу людей. Почувствовал огромную силу любви, перед которой рухнула ненависть, питавшая его революционные подвиги. И облегченно вздохнул.

— Еще один спасен любовью, — продекламировал поручик Лакеев, с чувством брезгливости и любопытства рассматривая председателя революционного трибунала. — Я в вас себя увидел, Звонарев. Никакой мерой русского человека не измерить. Безмерен он до глупости, до святости, до мерзости! До чего хотите безмерен. Смотрите.

Поручик показал на Евлампия Силянкина.

— Этот полузверь уже молится! Если бы вы, товарищ, не приговорили нас к смерти, что бы мы о себе знали?! Благодарю вас и простите за доставленное беспокойство.

— Христос стучится в наши сердца, — отец Ювеналий поднял вверх руки. — Откроем их. Будем готовиться к встрече.

— Хоть одним глазком бы взглянуть, батюш- ка, — нервно ломал пальцы войсковой писарь Андрощук, широкозадый хохол с лихо завитым чубом. — Получить, так сказать, мгновенную аудиенцию.

— Завтра все получишь, Игнат! — засмеялся каким-то металлическим смехом Козарезов. — Потерпи малость. Хы-ы-ы!

— Будет вам издеваться! Я понять хочу. Разум мой бессилен понять!

— Дурак потому что, — продолжал веселиться нелюбивший Андрощука Козарезов. — Завтра растолкуют, и дураку понятно будет!

Свяшенник стоял перед поникшим писарем в глубокой задумчивости. Как часто он призывал верующих следить внимательно за невидимым посещением Божьим их души. Наверное, многие относились с доверием к его словам, но кто им следовал? Всю жизнь свою тянется человек за гордым разумом. И теперь, оставленный им у последней черты в полной независимости, требует чуда.

— Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое, — прошептал священник.

— Что? Что? — встрепенулся писарь.

Нет у отца Ювеналия чуда. Веру христианскую нес им почти пятнадцать лет. Не плодоносны оказались его старания, потому видит он перед собой несчастного попрошайку. Горько ему стало. Горько и ответил, опустив руку на плечо Андрощуку.

— Как никто не знает о своей смерти, так никто не знает о Боге. Это прекрасные, связанные верой тайны. Всякое мгновение приближает нас к их разгадке. Жди с надеждой, Игнат.

Перекрестил писаря, испытывая угрызения совести за свой торопливый ответ, осторожно лег на низкие, заглаженные человеческими телами нары и закрыл глаза.

В наступившем покое видел он дом с красивыми наличниками, под зеленой крышей, покрашенной в такой цвет немцем Норбертом, которого все звали Гансом. Норберт был протестантом, однако постепенно приобщился к православию, стал исправно посещать службу и совсем по-русски плакал на Божественной литургии, роняя слезы из-под овальных очков.

Выше зеленой крыши дома поднимались зеленые кроны сосен. А еще выше, на вышине, где начиналось недоступное небо, словно парил живой крест. Ежели когда посещали его сомнения или другая какая душевная напасть, отходил он к замшевшему колодцу, откуда сияние креста виделось столь же естественно, как и сияние звезд. Отделенный кронами сосен от маковки, крест застыл в синем покое неба. Светлая его отрешенность от земного успокаивала отца Ювеналия. И чувство легкого обмана: ведь не парит же — дер- жится на маковке, исчезало само собой при полном доверии к воздушному состоянию.

Попадье он об этом рассказывать стеснялся, даже зная ее открытое желание искать красоту неземную на земле, так и не рискнул показать ей парящий крест. А жаль: утешение б оставил, хоть малое, но утешение. От нее, поди, все уже отвер- нулися…

Отец Ювеналий представил себе свою жену, спускающуюся по воду к колодцу, в коротких ичигах на босу ногу. Вся она домашняя, спокойная и какая-то вечная. Уже пришедшее к ней бабье лето не изменяло ничего ни в лице, ни в фигуре. Она словно застыла в удивительной доброте, забыв постареть. Ему очень хотелось сказать ей несколько утешительных слов на прощание, но тогда, при аресте, не случилось: больно строги были конвоиры. Теперь он говорил ей: