Последняя ночь, проведенная мною в «Челси», была ужасна. Я долго не мог понять, что так мучает меня, не дает уснуть, словно чей-то тяжелый гипнотический взгляд пронзает меня насквозь, играет моей нервной системой, как четками. Не то вся дьявольская ритуальная мистика, столь густо от века в век концентрировавшаяся здесь в Кёльне, вдруг решила коснуться меня своим нетопыриным крылом, не то Бастшери, танцовщица Рамсеса Третьего, вспомнила, что когда-то, в гостинице, стоявшей сто лет назад на месте «Челси», она наградила своей губительной любовью молодого вестфальца, и это ее воспоминание долетело до моего сверхчувственного восприятия. Наконец, я понял, в чем было дело. Взглянув на противоположную окну стену, я увидел портрет страшного александрийского старика, который смотрел на меня исподлобья, словно стараясь внушить какую-то мысль. Он не то предостерегал меня от чего-то, не то, напротив того, толкал меня на какой-то поступок. Я не выдержал, встал и хотел снять картину со стены, но она оказалась не просто подвешенной, а привинченной к стене в четырех угла алюминиевой рамки. Воспользовавшись купленным здесь, в Кёльне, швейцарским карманным ножиком, в котором была крестовая отвертка, я принялся отвинчивать портрет от стены, как вдруг ни с того, ни с сего стекло на портрете с громким треском лопнуло пополам, разделив изображение надвое косой трещиной.

— Черт бы тебя побрал! — сказал я лицу на портрете, которое в лучах уличных фонарей, озаряющих комнату, и впрямь удивительно походило на лицо александрийского волшебника. В следующую секунду бровь на этом лице вздрогнула, уголки губ скривились в чудовищной усмешке, в глазах блестнули зеленые огоньки, струя черной крови, льющаяся из дырки во лбу, потекла дальше вниз по щеке. И я вдруг понял, что старик просчитался со спицей, воткнул ее не в то место в голове и теперь умирает. Но что ему нужно было от меня? Вдруг рука его выглянула из-за рамки, и черные, длинные, корявые пальцы устремились к моему горлу. Я вскрикнул и проснулся. Первым делом взгляд мой устремился на портрет. Уже светало, и можно было увидеть трещину, пересекающую стекло снизу вверх. Я бросился к сумке — швейцарский нож лежал на своем месте. Значит, я не пытался отвинчивать портрет от стены и трещина появилась сама по себе. Подойдя к портрету, я разглядел его, и мне показалось, что струйка крови сползла вниз дальше, чем было вчера, а бровь и уголки губ все же едва заметно вздернулись вверх. А может, это мне только мерещилось.

Странное пристрастие было у хозяина «Челси». Он любил принимать у себя в гостинице художников из России и вместо платы за прожитье часто брал у них картины, которыми и украшал номера гостиницы. У меня еще куда ни шло, а вот один из моих бывших соотечественников карикатурист Марк Луцкий пожаловался мне, что у него над кроватью вообще висит размером два на два картина, изображающая ревущую физиономию красноармейца в буденовке. Хотя неизвестно, что хуже — красноармеец или страшный тип с черной дыркой во лбу.

Ругая на чем свет стоит хозяина «Челси», я стал собираться в дорогу. Кстати, мне уже было предложено, что я могу сколько угодно жить в гостинице при условии, что буду расплачиваться своими работами. Но нет уж, нет уж, хватит, надоело здесь.

Был солнечный и ясный день, восьмое марта. Браунвиц довез меня до вокзала, хотя вещей у меня было немного, и я мог бы дойти пешком. Черно-желто-серая громада собора, озаренная весенним сиянием, выглядела более радостно, чем во все предыдущие дни, не очень яркие. Чувство неотвратимой гибели, которая должна постигнуть меня в Ахене, вдруг охватило меня с такой ясностью, что я мысленно простился с собором, будто это был Успенский храм Московского Кремля или Рождественская церковь, в которой меня крестили когда-то. Со слезой в глазу я оглянулся, словно ожидая, что Анна Кройцлин сейчас догонит меня, и мы обнимемся на прощанье, и, может быть, это станет залогом того, что я не умру.

Ровно через час я уже был в Ахене.

В Ахене шел мелкий, моросящий дождь.

В Ахене шел дождь, и все прогулки отменялись. На вокзале меня ждал автомобиль, хотя от вокзала до гостиницы «Ибис», куда меня поселили, было минут пять-шесть ходьбы пешком.

Я не знаю, что со мною происходило, но уютнейшая гостиница, с интерьерами, изысканно отделанными под цвет слоновой кости, показалась мне местом, опасным для меня. Можно было закапризничать, потребовать, чтобы меня переселили куда-нибудь в другую гостиницу, но здесь абсолютно не к чему было придраться, да и не умел я требовать чего-то, если данное безукоризненно. Часа два я валялся после душа в постели и смотрел телевизор, по которому крутили какие-то неинтересные, пустые передачи, нафаршированные полуистеричной рекламой.

Вечером меня выудили из постели, отвезли сначала в зал, где разместили уже мою невеликую экспозицию, чтобы я мог посмотреть, одобрить или сделать какие-либо замечания, а потом — в гости к организатору выставки, Клаусу Херренхофу, который угостил меня ужином, в пять раз более скромным, чем ужины у Анастасии Петровны. Несмотря на уговоры, в гостиницу я отправился пешком. От Якобштрассе, где жил Херренхоф, до Фридландштрассе, где находилась гостиница «Ибис» было минут десять ходьбы. Дождя уже не было. Мимо меня прошли парень и девушка, и от девушки пахнуло запахом, от которого сердце мое заволновалось. Это были те самые духи, которыми благоухала Птичка, когда после обручения с Николкой ехала в машине рядом со мной и я держал ее руку. Воспоминание, вызванное обонятельной ассоциацией, было настолько сильным, что, уже вернувшись в «Ибис» и улегшись в постель, я все еще слушал удары взволнованного сердца. И лишь как-то успокоившись, я стал дозваниваться до Кёльна. Услышав в трубке голос Анны, я решил было прямо сейчас сказать ей, что люблю ее и хочу, чтобы она стала моей женой, но сказал лишь, что уже скучаю и жду, когда они приедет сюда, в Ахен, и мы вместе вернемся в Кёльн и отправимся путешествовать вдоль Рейна. Закончив разговор и положив трубку, я долго лежал, глядя в потолок и уверяя себя, что действительно скучаю по Анне Кройцлин, что по-настоящему люблю ее и хочу жениться на ней, что мне нет никакого дела до запахов и звуков поющего голоса.

А между тем, засыпая в ту ночь, я отчетливо слышал где-то далеко-далеко, в одном из гостиничных номеров моего сердца, как поет Лариса.

Я проснулся в то утро с неизъяснимым чувством ожидания чего-то долгожданно прекрасного, но в то же время требующего затрат душевных сил, как, должно быть, просыпается полководец перед битвой, в которой он хочет применить маневр, долженствующий по его расчетам сокрушить противника полностью. Помню это чувство, оно уже приходило ко мне когда-то, но когда, чему оно предшествовало, может быть, в далеком-далеком детстве? Чудное, какое-то яблочное, солнечное сияние наполняло комнату моего номера в гостинице «Ибис» в это утро, девятого марта.

Явилась горничная и спросила, не нужно ли мне принести завтрак, или я спущусь в ресторан.

— Ты славная, розовощекая немчоночка, — сказал я ей, улыбаясь, и добавил на своем корявом немецком, что желаю спуститься и позавтракать внизу, в ресторане гостиницы.

Как белоснежны были скатерти, залитые ярким мартовским солнцем, на столиках в ресторане, как нарядны были свеженакрахмаленные клетчатые салфетки, как пышен шведский стол, обрамленный вазами, в которых стояли желтые цветы с изумрудно-зелеными стеблями и листьями, как чисто, опрятно, блистательно было все в мире — будто впервые! Мимолетное чувство, что эту картинку белоскатертного солнечного утра именно в этом интерьере я уже где-то предвидел в одном из своих ожиданий будущего, охватило меня и тотчас оставило, сменившись другим, совершенно неожиданным впечатлением. Виденье двух знакомых лиц, сидящих за одним из столиков и мирно заканчивающих свой завтрак, едва не заставило меня выронить тарелку, в которую я накладывал со шведского стола ветчину, сыр, разные колбаски и овощи. Как мог не заметить я их сразу, непостижимо, тому виной, должно быть, яркое солнце, затмившее мне глаза. Гений современной коммерции и блистательная звезда будущего кинематографа Европы и Америки. Чистой струей света повеяло на меня из глаз Ларисы, когда она увидела меня, почувствовав мой взгляд, обращенный на нее. Красоты она была необыкновенной; пожалуй, никогда доселе не сверкала она так дивно и чарующе, как в это утро в ресторане ахенской гостиницы «Ибис».