Пробую втолковать ему: не надо так уж вовсю налегать на палки и хорошо бы походить совсем без палок.

– Вот попробуй. Ну как, трудно? Сейчас трудно, потом будет легко. Вон за теми кустами некрутая горка, попытай там счастье. Если и шлепнешься, не беда, там полого.

– А вы?

Эх! Сворачиваю с ним, показываю, как скатываться. Он съезжает – сначала с того боку, где почти и уклона-то нет; даже Лена или Борщик постеснялись бы скатываться с такой, с позволения сказать, воробьиной горки. Ну, может, для начала и это ладно – тренируйся тут, потом попробуешь с другого боку, где покруче.

Оставляю его, отхожу влево – там другой, настоящий спуск. Ребята назвали его точно и выразительно: лоб. Скатываюсь, еще и еще… ветер свистит в ушах… хорошо! Еще разок, что ли? И вдруг, застигнутый отчаянным воплем, поворачиваю назад. Что могло стрястись? И Сизов ли это? Ведь, кажется, совсем недавно я оставил его, да если и упал – так не разбился же, где там разбиться?

С горы не сразу могу понять – вижу только, что Славу бьют. Скатываюсь, на лету кричу:

– Пустите! Оставьте сейчас же!

Огибаю их, хватаю за плечо человека, который колотит Сизова, – это Онищенко! Не отпуская Сизова, он другой рукой изо всей силы толкает меня в снег. Вскакиваю, вырываю у него Славу, он снова хватает мальчишку, и тогда, развернувшись, я ударяю его в грудь. Он выпускает Славу и кидаете ко мне. Я на лыжах, ноги словно связаны. Он ударяет меня кулаком под ребра, я бью, уже не видя куда, только чувствую под рукой липкое – кровь!

– Я тебя засужу! – кричит Онищенко. – Я тебе покажу! Духу твоего здесь не будет! И пащенят твоих!

Вокруг уже наши. Степан и Митя оттаскивают Онищенко.

– Ага! Все на одного! – орет он.

– Да кому ты нужен? – слышу я спокойный голос подоспевшего Василия Борисовича.

Он обхватил Онищенко сзади и так и стоит, полуобняв его. Онищенко делает попытку вырваться. Он и повыше и пошире Казачка, но Василий Борисович хоть и невелик, да ухватист.

– Пусти! Пусти, дьявол! – совсем уже истошно вопит Онищенко.

– Иди, иди, – спокойно отвечает Казачок и разжимает объятия.

Онищенко поливает нас отборной бранью. Размазывает по лицу кровь и вдруг плюется:

– Зуб! Зуб вышиб! Ты ж у меня наплачешься! Погоди! Ты меня еще узнаешь. Я тебе покажу, дьявол, цыганская морда!

Так, с бранью и угрозами, он и уходит в сторону села, проваливаясь в снег и злобно отплевываясь.

Наклоняюсь к Сизову. Он сидит на снегу, посиневший, дрожащий. На лбу вздулась изрядная шишка, глаз заплыл. У него тоже течет из носа кровь.

– Вставай, держи платок!

Он тяжело поднимается, утирает кровь и слезы.

Он катался с той горки, с маленькой. Получалось. Тогда ему захотелось попробовать, где немножко покруче. Подошел, примерился, решил съехать. И только поехал – из-за кустов наперерез вышел Онищенко. Слава не успел ни затормозить, ни свернуть, налетел на него, сшиб с ног, сломал лыжу – вот!

Онищенко сразу же ударил его по лицу, а потом уже бил по чему попало и кулаком, и обломком лыжи – бил, пока не подоспел я.

– Тут вы его…

– Дальше мы и сами знаем. Домой!

Митя с грехом пополам скрепляет Славину лыжу, натуго обматывая ее ремнем. Слава ковыляет за нами, и я вижу краем глаза, что рядом с ним, приноравливаясь к его медленному ходу, идут Митя, Любопытнов и Искра. Ускоряю шаг.

Только недавно здесь было так хорошо, так светло и вольно, все сверкало, искрилось. Сейчас все померкло, словно и на снег и на деревья пала, как на душу, уродливая темная тень.

Несколько дней спустя Остапчука и меня вызвали на бюро райкома партии. Мы поняли, что разговор будет о статье в «Комсомольской правде».

Кроме нас двоих, вызвали еще преподавателя физики Старчука. Около часу мы ждали в приемной. Разговаривать было неловко, за дверью шло заседание. Старчуку не сиделось – он нервно ходил из угла в угол.

– Что это вас носит, гражданин? – сказала ему секретарша, приподнимая над столом, над горами бумаг и папок, соломенную голову. – Не мельтешите перед глазами.

Он остановился, беспомощно огляделся, словно призывая нас в свидетели: «Видит бог, я не виноват!» – и примостился у окна.

Вдруг дверь распахнулась и вошел Решетило. Он был новой шубе, в валенках и с огромным портфелем – я таких я и не видывал. Он даже не взглянул на нас и шумно поздоровался с секретаршей.

– Как дела, Анна Петровна? Хозяин тут? Заседает? Что ж, обождем. Каково, Анечка, на дворе? Морозец, доложу я вам!

Всем своим видом, каждым словом он показывал: «Я тут завсегдатай, свой человек!»

– Чем бы работать, понимаешь, по заседаниям езжу. Потому – некоторым делать нечего. Клевещут, понимаешь, фактики подбирают. А между прочим, сами…

Дверь кабинета отворилась, оттуда повалил народ, разминаясь, закуривая. Вышел Николаенко – секретарь райкома. Поздоровавшись, он сказал, что наш вопрос – первый после перерыва.

Как только нас пригласили в кабинет, Решетило попросил слова.

– Я, товарищи, хочу сказать, что показания товарища Карабанова не могут быть честные, поскольку товарищ привлекается к суду за избиение нашего колхозника.

– Что такое? – Николаенко поднял брови и взглянул на меня.

– Ничего не могу вам сказать на этот счет, о суде слышу первый раз.

– А об избиении?

Я в двух словах рассказал о происшествии в лесу. Николаенко выслушал молча, нельзя было понять, как он ко всем, этому относится. Едва я кончил, он дал слово Остапчуку. Иван Иванович говорил сдержанно и очень коротко. Рассказал, что пока председателем колхоза была Вакуленко, школа не знала забот и всегда могла заниматься своим прямым делом – учить и воспитывать. Топливо привозили вовремя, квартиры учителей и школьное здание ремонтировались летом, и на всякую просьбу колхоз откликался сердечно. Теперь же… Что говорить о том, как теперь? В статье написано верно, только мало, много еще можно бы добавить.

– Попрошу слова, – неожиданно говорит Старчук, Иван Иванович умолкает.

Испуганно заморгав, болезненно сморщившись и глядя куда-то в угол, поверх наших голов, он торопливо заговорил:

– Статейка в газете, должен констатировать, клеветническая. Товарищ Решетило всегда относился к школе как настоящий коммунист. И проявлял внимание. У меня лично протекала крыша, и он прислал кровельщика и материал подбросил, и крышу починили. Чтоб грубить учительству – этого за товарищем Решетило тоже не наблюдалось…

Он говорит, говорит. Слушать его и стыдно и тошно. Мы не смотрим друг другу в глаза – совестно. Кажется, понимает это и сам Решетило. Он багровеет, шумно дышит и вытирает лысину платком. «Эх, не того купил, кого надо», – видно, думает он, уверенный, что купить можно всякого.

– Я, понимаешь ли, все силы работе отдаю. Колхоз трудный, хозяйство запущенное, а тут, понимаешь, палки в колеса. А между прочим, процент успеваемости в школе низкий.

– Ты топливо не везешь – за низкий процент наказываешь? Думаешь помочь таким образом? – Николаенко говорит это мельком, закуривая и не глядя на Решетило.

Решетило багровеет пуще прежнего.

– Конечно, написать можно все. Бумага, понимаешь, все стерпит.

Николаенко подводит итог кратко, сухо, точно, – даже не ясно, зачем так долго все говорили, если он осведомлен обо всем не хуже нашего. Статья справедливая, и надо сделать из нее выводы. Он думал, что товарищ Решетило признает свои ошибки, а товарищ Решетило, как видно, не любит самокритики. Видели мы, как у вас школа отремонтирована, видели и дровяной сарай: топлива там не то что на зиму – на месяц не хватит. И это уже после статьи, которая, кажется, должна была заставить задуматься…

Когда все встают, чтобы разойтись, Николаенко просит меня задержаться. Он открывает форточку, морозная струя врывается в насквозь прокуренную комнату.

– Скажите… – говорит секретарь райкома. – Я здесь человек новый и в вашем педагогическом деле понимаю мало, но о вас наслышан. Мне тут товарищи толковали. Одни очень хорошо говорят, а другие… Вот, говорят, методы у вас очень странные. Все какие-то фокусы. Говорят, к примеру, что вы какие-то инсценировки разыгрываете, заставляете своих воспитанников носить себя на руках.