Честных отвернулся в сторону, помрачнел. Он не умел скрывать правду. Василий приподнялся на кровати, тяжело прохрипел:

— Говори, что знаешь. Все говори.

— Померла Катерина.

— Красные замучили?

— Нет, брат... Белые... Настеньку партизаны в сиротский приют определили.

Василий отвернулся к стене. Честных попробовал заговорить, он не отвечал. Вместе с девушками он вышел на улицу.

Антонида спросила:

— Катерина его жена?

— Да.

— Ее убили?

— Сама она себя... Опозорили, замучили, она руки на себя наложила. Ладно, прощевайте, завтра свидимся.

Он не стал рассказывать им историю Катерины

Когда Василий и Спиридон подались тайком из родной деревни, красные вели успешные бои. Но вскоре все переменилось, в наступление пошли белые и заняли деревню. В просторной избе Василия расположился казачий сотник. Бравый, веселый, будто ласковый... У Катерины зашлось, замлело одичавшее сердце — ведь жила она без любви. Ну, сотник и приголубил ее.

Недолго длилось бабье счастье. В деревне у белых шла беспробудная пьянка. Сотник ходил от избы к избе, чуб встрепанный, глаза налиты кровью, с руки свисает на ремешке нагайка. Заявился домой, по-волчьи оскалил на Катерину зубы, прохрипел:

«А, стерва!.. Твой мужик к советским переметнулся!?» Катерина испугалась, прижала к себе малолетку-дочку. Сотник приказал ей раздеться. Она забилась в угол под образа. Сотник содрал с нее всю одежду, не оставил и малого лоскуточка. В немой, бессловесной ярости хлестал нагайкой по голым плечам, накрутил себе на руку Катеринину косу, выволок на улицу, потащил по деревне. Она пыталась встать, падала, кричала. Сотник загнал Катерину во двор, где горланили казаки, крикнул диким голосом:

— Принимай, казаки, мое угощение! Скликай всю сотню!

И пошла потеха...

Катерина уползла домой только под утро. У нее не было сил подняться на крыльцо, войти в дом. Она повесилась на веревке, которая болталась возле амбара. Скоро ее нашли, но не могли узнать, кто такая: волосы были седые, тело распухло.

Днем на казаков налетели партизаны, лихим ударом выбили из деревни.

В тот день хоронили не одну Катерину, зарывали и порубленных казаков, в братскую могилу складывали бойцов из партизанского полка, освободившего деревню.

На другой день комиссар отправил в дорогу молодую крестьянку, вызвавшуюся сдать в приют безродную сиротинку Настеньку Коротких.

Для сходки в Густых Соснах не было подходящей избы. Постучались к Луке, но он сказал, что хворает жена и вообще идите, мол, к кому другому... Собрались возле церкви, расселись на траве. Бабы сбились вместе, девки своей стайкой, возле Луки сидели справные хозяева. Деревенская беднота держалась кучкой.

Честных пришел на сходку в кожаной тужурке, пустой рукав заткнул за широкий ремень с револьвером. Когда заговорил о продразверстке, поднялся такой крик, что ничего нельзя было разобрать. Лука пробрался вперед, визгливо выкрикнул:

— Не дозволим грабить! Самим жрать нечего!

— Граждане-товарищи! — старался перекричать шум Честных. — На фронте наши сыновья и братья бьются с врагом за хорошую жизнь, за свободу!

— Подавись ты своей свободой!

— С голодухи посинели!

— Остатнюю руку тебе отломим!

— Мужики воюют, всему хозяйству крах.

— Кулаки хлеб зажимают!

— Попрятали хлебушко! В землю позарывали!

— По дворам надо идти, по амбарам шарить!

— Граждане-товарищи! — спокойно говорил Честных. — Не нашего ума дело отменять законы Советской власти. Завтра надо отправить в город обоз с хлебом.

— Нету больше твоей Советской власти! — заревел Лука. — Теперя у нас свободная Дальневосточная республика. Долой советскую продразверстку!

— Верно, граждане-товарищи, — сказал Честных. — У нас объявлена Дальневосточная республика...

— А где Советы?

— За что воевали, кровь рекой лили?

— Удрала ваша советская власть! Теперь наша сила! — кричал тощий мужичонка в драной рубахе — Андрей Сидоров. По виду никто не сказал бы, что он один из самых зажиточных в деревне.

— Нет, граждане-товарищи, советская власть не удрала. Эта самая ДВР временная, чтобы не было войны с Японией. А в республике своя народно-революционная армия, крепкая сила. Продразверстку собираем для армии, для голодающих рабочих...

Когда на время шум чуть поутих, Честных сказал:

— Постановлено, чтобы вы построили школу. На днях придет домой Егор Васин, его отпущают из армии, он все будет проводить, как полагается. Кому выделять лошадей, возить лес, кому плотничать, все обскажет.

— Не надо нам школы!

— Как не надо? Пущай ребятишки учатся!

— Поповну Антониду учителкой, здорово будет!

— Коней не дадим, отощали, с копыт валятся.

— Лошадей в армию позабирали!

Шум, угрозы кулаков и подкулачников не были для Честных внове — он и не ждал, что богатеи сами откроют закрома, отдадут хлеб. Бывало, приходилось вызывать на помощь продотряд... Когда он ездил собирать продразверстку, всюду стоял истошный бабий вой, сыпались соленые проклятия, гремела винтовочная пальба. Озверевших кулаков, бурятских богатеев обрабатывали ловкие проходимцы — меньшевики, эсеры, буржуазные националисты, улещали речами о белой справедливой власти, подбивали на открытое восстание против большевиков.

Одному не совладать с озверевшим кулачьем. Всюду у Честных были верные помощники, надежная опора — деревенская беднота.

На второй день к вечеру из Густых Сосен двинулся, пыля по сухой дороге, хлебный обоз, покачивались возы прошлогоднего сена, понуро шагали за подводами сытые коровы, отобранные у кулаков. Детский плач, бабий пронзительный визг, щедрая мужичья брань провожали из деревни уполномоченного товарища Честных.

Лукерья и Антонида пошли со сходки побродить. Лукерье казалось, будто все вокруг пело и тихонько позванивало тоненькими стеклянными голосами. Высокие загадочные звезды перемигивались, перебегали с места на место, у берега с негромким шелестом осыпались брызгами темные волны, через узорчатые ветви с молодыми листьями виднелась круглая блестящая луна — она куда-то бесшумно катилась по звездному небу...

Она сорвала с куста листочек, повертела в руках, сказала, сдерживая радость:

— Тятя скоро возвернется. А там и Дима, хозяин мой дорогой, заявится. Вот радость-то!

Антонида обхватила ее покрепче, шепнула:

— Знаешь, Лушенька, в чем женское счастье? Выйти замуж за хорошего человека. Только у нас и выйти-то не за кого...

— Ну, что ты... — Луше стало неловко. Антонида вздохнула:

— Не будем об этом. Появится у тебя сыночек, приведешь ко мне — возьмите, Антонида Николаевна, обучите грамоте, всякому уму-разуму.

Обе счастливо засмеялись. Луша вдруг спросила:

— А почему ты Антонида Николаевна? Отец же Амвросий...

— Крещен-то он Николаем... Ладно, не интересно это. Как думаешь, где поставят школу?

Они осмотрелись вокруг. В лунной ночи лежала родная деревня: черные дома, черные деревья, кружевная ограда церкви. Смутно поблескивал крест на круглой маковке церкви. Кое-где в окнах горели тусклые огоньки... Все притихшее, сказочное.

— Вот там, однако, — Луша показала на середину деревни. — Самое подходящее место.

— Верно, Луша. Высоченный дом, два этажа. Вечером весь в огнях, там по вечерам взрослые станут учиться. И библиотека будет... А утром — динь-динь-динь... Звонок. Заходите, ученики, в классы... Будет три учительницы. Нет, лучше пять...

— Сторожем дядю Василия поставим, он поправляется уже. И пускай зимой печки топит!

— Противный он какой-то, — поморщилась Антонида. — Старый, облезлый... Злющий, видать.

— Что ты, подружка, — с осуждением возразила Луша. — Нельзя так о людях. Добрый он, душа хорошая. И совсем не старый еще. Одинокий, жена погибла, дочка неизвестно где... Мне его жалко.

Антонида схватила Лушу за руку.

— Побежим к берегу!