— Надо быть мудрым, Амвросий, — повторил свои слова архиерей. — Очень хорошо, если главарями молодежи во всех деревнях станут наши люди. Ведь вы же останетесь воспитателем и руководителем своей дочери, она не вышла из вашего послушания? — Он помолчал. — Пойдемте в дом, нам скоро уезжать. — Взглянул на сопки, за которыми вставало солнце. — Начинается новый день. Светлый, чистый, как наши святые идеалы.

Архиерей снова обернулся к Амвросию:

— Вам, дорогой пастырь, от нас не будет пока особых поручений. Рассказывайте прихожанам о великой освободительной миссии белого воинства, о красных ужасах. Проповедь у меня написана, я вам оставлю...

— Когда придет время действовать, — вставил офицер, — вам скажут... И что делать скажут.

Через полчаса бричка архиерея выкатилась из узорчатых церковных ворот, затарахтела по дороге к богатому селу Воскресенскому.

Поближе к теплу в деревне началось беспокойство: наступала пора сеять, а во многих семьях ни мужика, ни коняги, бабе хоть самой впрягаться в плуг. Тут еще Лука и лавочник Нефед подступили с ножом к горлу: бросай свою работу, иди на их поля. У Луки и Нефеда в долгу чуть не вся деревня, почти каждый побывал у них зимой с пустым мешком. То охапку сена выпросят для коровенки, то отрубей на калачи. Или вонючей рыбы... Лука плакал от жадности, когда давал что-нибудь.

— Подавись ты моим добром, — кричал он визгливо. — От себя отрываю... Другой бы не дал, а я жалостливый. Не отбрехивайся от работы, когда позову. Как придет пора сеять, все начнете воротить от меня морды. У всех дела да отговорки, я хоть один пластайся в поле.

— Батюшка, Лука Кузьмич, — низко кланялись ему бабы, — заступник наш... Без званья прибежим к тебе. Выручи, кормилец, отработаем.

Нефед тоже был прижимистый, давал в долг только самым надежным. Все записывал на бумажке, которую хранил в лавке за иконой.

Говорят: что посеешь, то и пожнешь. Еще говорят: весенний день год кормит. Это все так, правильно придумано, мудро. А что сеять, если в амбарах только пыль да полова? Малые ребятишки пухли зимой с голодухи, со слезами просили корочку, с тоской смотрели на тятьку с маткой. Не губить же их, пришлось помолоть зерно, которое береглось на посев. И всю картошку поели вместе с шелухой.

Пришлось снова идти к Луке и к Нефеду, теперь за семенами — только на них, благодетелей, и была надежда.

Лука и Нефед твердили одно и тоже: пособите отсеяться, отработайте за долги, после придете, поглядим...

Мужики пахали, боронили, сеяли на обширных полях Луки и Нефеда, бабы готовили им огород под картошку, лук, чеснок. Лука Кузьмич подкармливал работников, посулил даже поднести всем по чарке.

Люди спешили побыстрее управиться с чужим полем: уходило лучшее время для своих посевов. Когда все было сделано, Лука и правда поставил две четверти злой самогонки. На другой день мужики и бабы униженно потащились к нему за зерном. Лука сварливо ворчал:

— Точно в прорву какую сыплю добро. Ну какая мне корысть?

— С голоду подохнем без тебя, благодетель...

— А мне что?.. Скоро рыбалка начнется, опять не скликать вас... Всю зиму мою рыбу жрали. Совести не имеете.

Нефед боялся скостить с должников лишний грош. Андрей Сидоров не давал никому ни харчей, ни зерна. Второго такого живоглота не сыщешь... Кое-кому отпускал поработать своего коня, но расплачиваться чтобы хлебом из нового урожая.

Дедушка Влас в облезлых, подшитых валенках, с клюкой, сидел на завалинке, на самом солнцепеке и рассуждал:

— Да, в кого что положено, такой и будет... Засоли, к примеру, в логун рыбу, он после много лет будет с рыбным запахом. А засоли, к примеру, капусту, будет с капустным духом. Да. И люди так же...

— Ну, — рассмеялась Фрося. — Моего хозяина набей хоть яблоками, а от него все одно черемшой будет разить!

— Не, — затряс головой старик. — В кого что положено... Ты не думай, девка, Лука тоже не родился готовеньким гадом. Он после сделался... А мог и в хорошие люди выйти. Да, вишь, тятька в него не то положил.

— Добрая жизнь с неба не свалится, — решительно сказал бывший солдат, пожилой мужик Калашников.

Дни проходили в тяжелой работе, в лишениях, без радости. Тягучие, тоскливые...

И Василий томился, поправлялся медленно, тиф унес последние силы. Не было еды, хоть подыхай. «Изба есть, — лихорадочно рассуждал он про себя, лежа на жесткой лавке. — Изба собственная... Елизара бог прибрал... родни у него нет... Изба мне осталась. Богатство есть несметное, как до него добраться?.. И не набрел ли кто на след, всякое может быть...»

Амвросий больше не ругал дочку, которая ходила за выздоравливающим. Она и Луша приносили Василию поесть, мыли в избе пол, стирали. Фрося тоже старалась помочь, чем могла — харчей, правда, не приносила, сама жила впроголодь.

Скоро в селе Густые Сосны произошло вот какое событие: из города приехал начальник по фамилии Честных. Сразу же поползли слухи, что он арестует всех зажиточных и погонит в городскую тюрьму, что насильно будет обращать всех в безбожную коммунистическую веру...

Честных остановился у Калистрата Петрова, который чуть не весь век работал на Луку. Два сынка его служили красными пулеметчиками, старик жил один.

Вечером в избу набилось полно молодежи, пришли и кое-кто из пожилых. Честных оказался не ахти какой представительный: чернявенький, шустрый, левый рукав кожаной тужурки пустой. Когда спросили, где потерял руку, рассказал, что белые отстрелили. «В Кяхте попал под расстрел, там беляки поубивали ужасное множество безвинных людей, однако больше полутора тысяч, — рассказывал Честных. — Ну и меня под расстрел. Нас убивали сразу целую сотню. Вывели, поставили... Позади, значит, яма. Я и свалился туда раньше времени, живой. В руку только угодило. Сверху завалило трупами, беляки штыком не нашарили. Чуть запорошили землей и ушли. А я ночью выбрался. Добрые люди спрятали, вызволили от смерти. — Честных рассказывал эту историю спокойно, даже чуть насмешливо, а под конец сказал с большой задушевностью: — Много у нас хороших людей... Как упастись от смерти, когда станут расстреливать, меня тоже добрый человек научил, он мне родственником приходится. Служил в семеновцах, я и не знал, что он втайне красный. Даже в рожу ему харкнул, вот ведь обида какая... Он опосля сотника семеновского зарубил. Повстречать бы, попросить прощения... Василий он, по фамилии Коротких».

Лукерья Васина, как услышала, так и закричала:

— Да он же в нашей деревне, тифом болел!

— Не может быть... Пойдем скорее... Да скорей же! — прикрикнул он на замешкавшуюся Лушу.

Когда Луша и Честных пришли к Василию, там была Антонида, прибиралась по хозяйству. Василий сразу признал Катерининого братца, обмер, закатил глаза. «Святители, — пронеслось у него в мозгу. — Вот она, погибель... Смертушка... Гость с того света по мою душеньку». Вспомнилось, как виделись последний раз в Троицкосавске, в Красных казармах. «В харю, гадина, плюнул... Пошто не прикончил тебя Соломаха?..»

— Василий!.. — тихо проговорил Честных. — Ты, брат, живой?

Честных осторожно подошел ближе, взглянул в изможденное лицо Василия, заросшее бесцветными волосами.

— Эко тебя вымотало, беднягу. Чем пособить-то, паря?..

Василий не поверил своим ушам, приоткрыл глаза.

— Ты прости, брат, виноват я перед тобой, — дрогнувшим голосом сказал Честных. — Жизнью тебе обязан.

— Значит, помиловал тебя Соломаха? — осторожно спросил Василий.

— Нет, брат! — горько улыбнулся Честных. — Расстреляли меня. А я, вишь, живехонек... Сделал, как ты наставил.

Он в скупых словах рассказал свою историю.

— Матерь божья, — с большим чувством проговорил Василий. — Заступница. Как не благодарить тебя, пресвятую...

Честных зря принял радость Василия на свой счет.

— Ладно, — сказал он, — чего там... Утром забегу, побрею тебя, таким молодцом поставлю, девки заглядятся.

— Дома-то как, не знаешь ли? Катеринушка, Настенька, кровиночка моя?