— Вранье!

— Прости, ты, кажется, что-то сказал? — спросил старый судья, на которого в нужных случаях вдруг нападала глухота. — Мне говорили, что положение негров на Севере просто ужасное: смешанные браки, отсутствие жилья — неграм просто негде голову преклонить, и откровенная, вопиющая нищета.

— А все равно негру лучше быть дворником в Гарлеме, чем губернатором в Джорджии.

Судья пригнул к нему здоровое ухо:

— Я плохо разбираю, что ты говоришь, — тихо сказал он.

Шерман давно считал, что все белые — сумасшедшие и чем выше их положение, тем безумнее их речи и поступки. А в этом случае на его стороне наверняка голая, ничем не прикрашенная правда. Все политические деятели — от губернатора до членов конгресса и ниже — до шерифов и тюремных смотрителей были одинаковые дураки и насильники. Шерман не мог забыть судов Линча и издевательств, от которых страдал его народ. Болезненное отношение ко всему этому усугублялось крайней впечатлительностью, свойственной подросткам. Ум его был постоянно занят мыслями о всяких ужасах и жестокостях, и в конце концов он внушил себе, что все это суждено испытать и ему самому. Поэтому он жил в вечном страхе и предвкушении беды. Правда, страх этот каждодневно подкрепляла сама жизнь. Ни один негр в Персиковом округе никогда не участвовал в выборах. Какой-то учитель зарегистрировался и был вычеркнут из списков. Такая же судьба постигла и двух негров, окончивших университет. Пятнадцатая поправка к американской конституции давала негритянскому народу право участвовать в выборах, однако Шерман не слышал, чтобы хоть один негр когда-нибудь голосовал. Да, американская конституция вообще жульничество. И если история, которую он рассказал Джестеру о попытке золотых нигерийцев участвовать в выборах и о картонных гробах, была ложью, он слышал такую же историю про какой-то клуб в другом округе, и если всего этого не случилось с золотыми нигерийцами в Милане, нечто подобное произошло с кем-то другим, в другом месте. А так как его воображение живо рисовало ему всевозможные несчастья, всякая беда, о которой он слышал или читал, казалось, могла бы стрястись и с ним самим.

Постоянная тревога заставила Шермана отнестись к словам судьи гораздо серьезнее, чем они этого заслуживали. Рабство! Значит, судья задумал обратить его народ в рабство? Какая бессмыслица! Но есть ли вообще какой-нибудь смысл в этом проклятом расовом вопросе? Пятнадцатая поправка сведена на нет, американская конституция чистое жульничество, особенно во всем, что касается Шермана. А правосудие! Шерман знал о всех судах Линча и других изуверствах, которые произошли на его веку и до того, как он родился; он словно ощущал их своим телом и поэтому жил в вечном страхе и предчувствии беды. Не будь этого, он бы понял, что идеи судьи — бред выжившего из ума старика. Но он был негром на Юге и к тому же сиротой, ему ежечасно грозили вполне реальные опасности и унижения, поэтому самые дикие вымыслы судьи казались ему не только правдоподобными, но и легко осуществимыми. Действительность питала и его воображение и его страхи. Шерман был уверен, что все белые южане сошли с ума. Линчевать негритянского мальчика за то, что он, по словам белой женщины, ее освистал! Приговорить негра к смертной казни за то, что белая женщина пожаловалась, будто он как-то не так на нее посмотрел! Освистал! Посмотрел! Шерман был так всем этим одержим, что его воспаленное сознание само рождало миражи, как воздух пустыни.

В полдень Шерман приготовил грог. Ни он, ни судья больше друг с другом не разговаривали. Через час, во время обеда, Шерман протянул руку за банкой крабов, но Верили ему сказала:

— Не бери, Шерман, не надо.

— Почему не надо, старуха?

— Вчерашний день ты открыл банку с тунцом и сделал себе бутерброд с салатом из тунца. Там еще осталось много, хватит тебе на сегодня.

Шерман продолжал открывать банку с крабами.

— И к тому же, — продолжала Верили, — тебе полагается есть капусту и початки на кухне, как всем нам!

— Негритянская еда!

— А ты кто же такой? Царица Савская?

Шерман мешал крабов с майонезом и мелко нарезанными пикулями.

— Я, во всяком случае, не такой чистокровный негр, как ты, — сказал он Верили, у которой была очень темная кожа. — Погляди, какие у меня глаза.

— Будто я их не видела.

Шерман прилежно накладывал на хлеб крабов.

— Крабы куплены на воскресный ужин, когда я буду выходная. Смотри, возьму да расскажу судье.

Но так как Шерман пока еще был чистым золотом и сокровищем, угроза была пустая, и оба это знали.

— Поди расскажи, — предложил Шерман, украшая свой бутерброд хлебными крошками и кусочками масла.

— Великое дело, голубые глаза. Нечего нос задирать! Ты такой же черномазый, как мы все. Ну, был у тебя белый папаша, от него у тебя голубые глаза, чего ты пыжишься? Ты такой же черномазый, как мы все!

Шерман взял свой поднос и проследовал через переднюю в библиотеку. Но даже вкусные бутерброды с крабами не лезли ему в горло. Он думал о том, что сказал судья, и глаза его были угрюмо устремлены в пространство. Умом он понимал, что почти все выдумки судьи ерунда, но страхи мешали ему трезво рассуждать. Он припомнил предвыборные выступления некоторых южан — коварные, призывающие к насилию, полные угроз. Слова судьи отнюдь не казались Шерману безумнее того, что говорили многие политики-южане, безумные, безумные, безумные! Все до одного!

Шерман не мог забыть, что судья когда-то был членом конгресса и занимал один из высочайших постов в стране. И он знает людей, сидящих там, наверху. Возьмите хотя бы ответ этого сенатора Типа Томаса. Судья хитер, как лиса, он умеет заигрывать с людьми. Раздумывая о могуществе судьи, он забывал о его недугах; Шерману и в голову не приходило, что у старика, бывшего когда-то членом конгресса, просто старческий маразм. У Зиппо Муллинса был дед, на старости лет потерявший рассудок. Старому мистеру Муллинсу подвязывали полотенце на шею во время еды; он не умел выбирать из арбуза семечки и глотал их; у него выпали зубы, и он жевал жареную курицу деснами; в конце концов его пришлось отвезти в окружной дом призрения. А старый судья, садясь есть, аккуратно развертывал салфетку, прекрасно вел себя за столом и только просил Джестера или Верили нарезать мясо, чего не мог сделать сам. Других стариков Шерман не знал, но между этими двумя была огромная разница. Поэтому он и не подозревал, что у старого, судьи размягчение мозгов.

Шерман долго сидел, уставившись на вкусный бутерброд с крабами, но душа у него была неспокойна, и это мешало ему есть. Он проглотил кусочек хлеба с маслом и пошел на кухню. Ему захотелось пить. Немножко джина пополам с горькой настойкой успокоят его нервы и вернут аппетит. Он знал, что ему предстоит новая ссора с Верили, но, войдя в кухню, решительно схватил бутылку джина.

— Нет, вы только поглядите, — сказала Верили, что она себе позволяет, эта царица Савская!

Шерман невозмутимо налил себе джину и добавил ледяной настойки.

— Я старалась обходиться с тобой по-хорошему, вежливо, но наперед знала, что все это зря. С чего это ты такой бессовестный? Неужто из-за голубых глаз, которые у тебя от твоего папочки?

Шерман невозмутимо вышел из кухни, держа в руке стакан, и снова присел к столу в библиотеке. Выпитый джин только еще больше его взбудоражил. Шерман был так поглощен поисками матери, что редко думал об отце. Он считал, что отец его — белый, и представлял себе, как неведомый белый отец насильно овладел его матерью. Ведь любая мать кажется сыну добродетельной, особенно если она воображаемая мать. Поэтому он ненавидел не только отца, но и самую мысль о нем. Отец был одним из этих сумасшедших белых, он изнасиловал мать и оставил клеймо на своем ублюдке — эти голубые, чужеродные глаза. Он никогда не разыскивал отца, как разыскивал мать; мечты о матери утешали его и примиряли с жизнью, об отце же он думал только с ненавистью.

После обеда, когда судья по обычаю лег соснуть, Джестер вошел в библиотеку. Шерман все еще сидел за столом, так и не притронувшись к еде.