После уроков, когда всё затихло и в школе стало пустынно и пыльно, он снова прошел по всем этажам. Длинные коридоры. По одной стороне — окна, по другой — одинаковые двери обитые рейкой и выкрашенные в голубой цвет. На втором этаже под оргстеклом расписание: у такого-то класса в 9.30 урок в кабинете номер 22. А где этот — 22? Директор школы еще раз выглянул в коридор, где были кабинеты русского языка и литературы: все двери были совершенно одинаковы.

— А как же маленьким? И просто — неудобно же это!

— Бросьте вы, — меланхолично отвечала завуч. — Все давно привыкли. И вы привыкнете.

— Но подумайте: приходят родители, скажем. И куда им бежать?

— Плохие родители, если не знают, где их кабинет!

— И все же…

— Да, ладно вам! Тоже, проблему нашли! Будто и без того не о чем в школе администрации думать!

Однако директор спускался в свой кабинет в задумчивости и озадаченности. Перед дверями замер. А этот вот — какой номер? Ну, если там ремонт или кого позвать в кабинет, то просто — в кабинет директора? А рядом? К завучу? А вон тот, на первом этаже в углу? Нет, так нельзя.

На следующее утро завхоз с техпаспортом в руке и карандашом в другой ходил по этажам и рисовал цифры, сверяясь с планом, на каждой двери. Всего кабинетов оказалось гораздо больше, чем упоминалось в расписании. И их тоже надо было как-то обозначить. Еще неделя ушла на создание таблицы, где все кабинеты получили не только номер, но и название: «Кабинет русского языка и литературы», «Кабинет истории», «Кабинет химии»…

Через месяц в школу пришла посылка. Вернее сразу три. В один ящик все не поместилось. Директор с завхозом после уроков отдирали верхнюю крышку, разворачивали новенькие синие таблички с белыми буквами, выдавали каждому учителю под роспись:

— Так. Вам, получите, номер 9, «Кабинет биологии».

— Но у меня же был седьмой номер!

— У вас не было никакого, извините. А теперь — есть. Номер привинчиваем вверху. Под ним — название кабинета.

Некоторые учителя заявляли, что в их обязанности не входит привинчивать себе на дверь табличку. Тогда это делал завхоз или сам директор, которому, при его росте, это было удобнее всего. Без споров и разъяснений. Просто — не можешь? Поможем.

С понедельника в тех же коридорах как будто посветлело. Яркими пятнами на каждой двери появились номера и таблички. Ученики группами ходили от двери к двери и тыкали пальцами в надписи, пихаясь локтями. Изменить расписание, исправив номера кабинетов, было минутным делом.

— Ну, что, хуже стало?

— Почему хуже? Лучше…

— Так что же вы…

— А нам денег не давали. Вам вот дали.

— Что значит — не давали денег? — начал заводиться директор. — Значит, на бюст Ленина, что валяется в актовом зале, бешеные суммы нашлись, а для дела копейки не давали? Что вы мне сказки-то рассказываете?

— Ну, мы на бюст заявку писали, просили…

— Лучше бы на номера попросили. И на мел. Кстати, скоро посылка придет с хорошим мелом. Как раз оттуда, где этот мел чуть не под ногами. Так вы тот мел — только математикам и русистам. Денег им не давали… Так, просить надо было!

Директор школы после звонка вышел в коридор, прошел по школе. Ну вот, все в порядке. И ясно, кому и куда идти. А дел-то было, а разговоров!

Директор обязан

— Вы должны, — завуч сурово смотрела в глаза директора школы. — Вы — директор. Вы просто не можете не быть там.

И вот теперь директор школы стоял у своего подъезда. Мысли его текли беспорядочно и разрозненно. Он не знал, что ему делать в следующую минуту: подняться к себе домой и пообедать или вернуться в школу? Или все же пройти дальше, вперед, через сквер и квартал вверх по дороге — к тому дому, куда идти ему очень не хотелось. Но идти было надо.

В прошлом году уже было что-то подобное. Но там все обошлось проще и легче. Да и работал он тогда совсем немного, еще не знал никого…

История была нехорошая. Ночью по дороге домой с городской дискотеки его семиклассницу сбила машина. Насмерть. Сразу. Переехала и умчалась в ночь. А возле тела осталась кучка друзей и подруг, с кем она бегала на танцы. Проверки — пустяк. Все было выполнено и заполнено. И то, что детей инструктировали, как по дорогам ходить, было записано в журнале. И дата там была правильная. Выговор? Че-пу-ха. Выговор директору — это как медаль. Главное, чтобы учителей таскать не стали. А вот потом…

Потом он отпустил с уроков ее класс, и тот пошел на похороны. Еще неделю они ходили в школу какими-то тихими и пришибленными. И только после каникул как будто вздохнули свободно, как будто забыли все.

А теперь так просто не пройдет…

Она болела давно. Давно и тяжело. Но как-то за каникулы, за отпуск, после больницы снова вставала и шла в класс. И наоборот, даже как-то свежее выглядела после изнурительной ежедневной школьной работы. Нагрузку? Полную! Классы? Все, все давайте! И работала, работала, работала. И язвила, плевалась ядом, как змея, «кусала» администрацию и других учителей, которые, как казалось ей, работают не так.

В этом году она не вышла в сентябре. Перезвонила, что приболела, что не может, но чтобы ее со счетов не списывали, потому что она вот-вот подлечится и выйдет на работу. К ней в гости сходили ее ученики и вернулись нахмуренные. Старшеклассники. Они уже понимают. К ней сходили от профсоюза. И подруги просто так сходили. И директору очень быстро сообщили, что не выйдет она. Всё уже.

А директор школы слушал, кивал головой, а потом писал расписание с расчетом на нее. Вставлял во все таблицы и отчеты. И просил передавать, когда шли к больной, что ждет, что работы полно, что без нее в школе плохо. Она перезванивала и опять язвила, жалила, но уже как-то не обидно, а жалко как-то…

— Нет, я не могу… Я просто не могу. Я же там не выдержу.

— Вы директор. Вы обязаны.

— Да что я там скажу? Мы же ругались всегда, все знают…

— Не надо ничего говорить. Говорить будут на кладбище. А прийти, уважение оказать, поприсутствовать, помочь, если что — обязаны. Вы — директор.

Он остановился у подъезда того дома. Двери настежь. На скамейках какие-то бабки. Вот и ученики его, старшеклассники. Он отпустил выпускников с уроков сегодня с условием, что парни помогут, а девчонки хоть поприсутствуют.

Из подъезда выбежала учительница:

— Поднимитесь же, — зашептала, подбежав вплотную. — Неудобно! Поднимитесь. А там и выносить будем.

Узкие-узкие лестницы, крышка гроба возле открытой двери.

— Сюда, сюда, заходите…

Коридорчик-маломерка. Налево комната. Там страшно. Там на двух табуретках стоит гроб. А в гробу — его учительница. Желтое лицо. Белые кружева. Директор школы постоял в ногах, стараясь не поднимать глаз, не смотреть в лицо. В горле как будто ком застрял. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. И этот запах… Вся квартира пропахла больницей, но ему чудился другой запах, сладко-соленый, что вроде тянул от гроба. Сглотнул и быстро вышел. Заглянул на кухню, где пригорюнившись сидели ее подруги. Те встрепенулись:

— Пора! Надо выносить! Вы поможете?

— Ну, а что я пришел-то. Помогу, конечно. Только я в ногах стоять буду, — извиняясь, сказал директор. — Я не смогу в изголовье…

— Правильно, правильно, — зашептали они. — Выносить надо ногами вперед, так вы направлять будете. Там же узко.

Узко было очень. Пройти было невозможно. Поэтому гроб поворачивали поперек еще на середине лестничного пролета, потом очередная пара перебегала под ним вниз, перехватывала, помогала опустить ниже, теперь освободившиеся протискивались, пачкаясь в старой побелке и пыли. И так восемь раз на четыре этажа.

Все в поту — гроб был дешевый, из тяжелой сырой осины — вывалились из подъезда на свежий воздух. Тут же подставили табуретки, поставили гроб. Директор осмотрелся: почти весь класс здесь. Девчонки вон, плачут. А ему нельзя. Он — директор. Ну, все ли уже?

— Нельзя сразу в машину, — подсказал кто-то из знатоков из-за спины. — Надо уважение проявить. Пронести, сколько можно. Вон, до перекрестка пронести.