— Да нужен мне ваш идиотик! Хватит с меня одного Ивана-дурака.

Это было вчера. А сейчас Ольга, подоив корову, сняла с сучков ветлы прокалившиеся на солнце горшки, разлила молоко. Потом, придерживая у груди горлач, подошла к мужикам. Дерзким было лицо, слегка посмугленное загаром, тяжелая копна волос светло отливала. Поднесла Андрияну молока.

— Парное. Травы сочные. Корова черная, а молоко белое. — Улыбалась, глядя мельком, как гость пил молоко.

Подошла к Саурову, приставила горлач к его подбородку, расплескивая молоко.

— Чего мотаешь головой? Пей, теленок. Тебе бы только этим пробавляться, — сказала.

Андриян, потирая руки, глядя на девок, хлопотавших во дворе Ивана, вздохнул до молодого хруста в груди.

Клава, Ольга и Настя расстелили полог по траве, накидали разную одежонку, и парни — Афоня Ерзеев, Сила, Иван — расселись вперемежку с девками.

— Ну ты это… давай поиграю на гармошке, а ты спой, Оля, — говорил Иван ласково и доверительно.

— А что, я со своими парнями выпью, — сказала Ольга, садясь рядом с Силой. — Ну, кавалер, подвинься! — Обнаженной загорелой рукой она взяла стакан, выпила. — Вот как! Чтоб тебе, Ваня, меньше осталось. Ну кто — я или ты на гармошке? Не пропил еще? — совсем как жена, поддела она Ивана.

— Как можно?

— Все можно, ежели на себя махнуть рукой.

Иван не мог припомнить, где спрятал гармонь; балалайку нашел на сеновале — прицепилась струнами за жердинку.

— Господи, что это такое… Черт, черт, поиграй, да опять отдай… Вот она! — счастливо сиял он медным веснушчатым лицом, вынув гармонь из-под колоды.

— Начинай, если не осип, — сказала Ольга.

— Подголосничаешь?

— Ну сказала… Последний раз пою с тобой в девках.

Уселись друг против друга на яблоневых пнях.

Прошлой весной сказал Иван Ольге, что если она не верит в любовь его, то он вырубит сад. И вырубил и даже выкорчевал пни, вывернув страшенными корнями к зною.

Иван вскинул голову, глядя в заречную даль, на курганы. Забыв гостей и все, что было перед глазами, он заиграл на двухрядке с ходу, без приладки.

Ольга, повернувшись смелым лицом к заре, запела сразу же на легком глубоком дыхании. Клава и Настя, скрестив руки под грудями, подтянули:

Ознобило сердце Силе Саурову. Подперев рукой подбородок, смотрел он на луга с белыми разводьями тумана, на конопляник у пруда — несло оттуда резким приятным запахом, а с пригорков уже пахла соломой сухая рожь.

Иван заиграл, сам подпевая:

По ходу песни Настя должна была отвечать ему куплетами, но она замахала руками.

— Ты бы лучше о закуске подумал. Богатый, а жадный.

— Все будет! Сам! Никто не помогать! — Иван вприпрыжку бросился в свой дом. Выгреб из печки кизячную золу на загнетку, облил керосином и поджег. Запах керосина перебил запахи прокисшего кваса, залежалости холостяцкого жилья.

Сковородка раскалилась, а класть на нее было нечего, сколько ни шарил по углам. Потом, топая толстыми ногами, забежал в сарай. Кудахтанье кур не оставляло сомнения, что Иван полез по гнездам. За пазухой принес десяток яиц. Отворачивая от огня лицо, бил их над сковородкой. Яичницу поставил на дощечку в круг гостей.

— Чем бог послал угощайтесь, друзья и сродники. На бутылку у меня всегда есть. В свободное от пастушества время саман делаю. Вода из Сулака бесплатная, глина тут же, а машину соломы привезти долго ли? Афоня Ерзеев помогает.

— Да что тебя повело с круга? — тихо сказал ему Ерзеев.

— Молчу! Действительно я забрехался.

Ивану хотелось выпить, и он хмурился на медлительность девок и парней. А они как будто бы и не замечали налитых стопок — и пить не пили, и речи не говорили, скажут слово, думают, улыбаются.

Ерзеев расправил усы, кивнул подбородком, натянул кожу на жилистой шее.

— Со свиданьицем…

Отпил полрюмки, поставил и подвигал челюстями.

— Это что за яичница? — спросил он, поддевая вилкой цыпленка со сковороды. — Откуда тут цыпленок?

— Признаюсь, из-под наседки вынул… Они, черти куры, подряд занаседились. Я их уж купал в кадушке… Квохчут…

— Природа продолжения хочет, — сказал Ерзеев, серьезно глядя на Ольгу.

«Даже ухом не ведет, — досадовала Ольга на Саурова за то, что уселся в сторонке у подсолнуха, спокойно поглядывая на всех и на нее, — и пусть».

Но она тут же встала, подошла к подсолнуху. Ветерок обвивал ситцевым платьем ее ноги и бедра.

Сила нахмурился, встревоженно и ласково думая о ней. Притомленные зноем, печально шуршали нижние лопухи подсолнуха.

— Несерьезный ты парень.

— Ну это брось. Не тебе судить о серьезности.

— А вот увидим сейчас. Твоя лодка в заливе?

— Моя. А что?

— Иди туда. Хочу твою серьезность испытать.

От шагов Силы за пряслом порскали кузнечики, будто кто горохом засевал жесткие травы.

Вдогонку ему завивались голоса — простецкий хриплый сильный голос Ивана, басовитый Ерзеева и молодые, тоже старинного лада, голоса девок — доверчивые, жалобные:

то своенравные:

Сила приостановился, оглядываясь на притемненный облачком, распираемый песней двор. Ноги сами несли его по тропе к заливу. Перепрыгнул через блестевшую между камнем и лодкой воду и, качнувшись в лодке, сел.

Торопливо сбежала к заливу Ольга, прыгнула в лодку.

— Греби в Егерское.

Прянул вперед, потом, загребая веслами, медленно и вязко откидывался назад и снова падал грудью к Ольге, вытягивая вместе с веслами руки, почти охватывая ее, мельком видел ее напряженное лицо с прикушенной верхней губой, опять откидывался, весело напрягая мышцы спины и ног.

— Кто стрелял тогда в тебя?

Улыбаясь глазами, Сила молчал.

— Оглох? Кто?

Сила беспечно засмеялся:

— Да он понарошке, хотел попугать…

— Мог бы в голову…

— А что? Мог бы — пьяный был, — еще беззаботнее согласился он. — Эх, да что в этом разбираться?

— Дико это. И я хочу разобраться.

— А что ты стыдишь меня? Я не стрелял, в меня стреляли.

— Но почему? Зря не бухают.

— За тебя стрелял…

Ольга резко привстала, схватилась обеими руками за весло, креня лодку. Лодка развернулась носом в кувшинки.

— Ну, Сауров, ты это выбрось из головы, — сказала Ольга, устало опускаясь на банку.

— А что? Я бы тоже трахнул за тебя… только без промаха.

— Доживи до совершеннолетия, чтоб наказание было без скидок. Ах, Сауров, Сауров, мать-то недаром считает тебя по уму малолетком. Надо быть умнее.

Широкими длинными гребками он гнал лодку, глядя, как серебристо вспухнувшие волны с двумя подкрылками мягко опрокидываются на отлогие травяные берега.

— И что ты торопишься поумить меня? Так и не терпится искупать в счастье, — глухо сказал он.

Удивленно глядела в его лицо, через силу усмехаясь.

— Не злись. Это страшно. Ты и в добром-то настроении звероват.

— Пожалься моему бате, что не угодил тебе, каким на свет меня пустить.

По гребню ехали двое на конях, перевернуто отражаясь в воде вместе с холмистым гребнем. По небрежной посадке и поднятым в коротких стременах коленям Сила узнал своего управляющего Беркута Алимбаева. Другой был, кажется, Ахмет Туган. Догадался: ехали к Андрияну Толмачеву. Резко повернул лодку в тень берега. Тень была густая и холодная, как родниковая вода. Будь один в лодке, он бы окликнул Алимбаева, с ним всегда приятно перекинуться словом. Но теперь он стыдился. И вдруг озлился на самого себя за свою податливость: девка по блажи велела плыть с ней — и он плывет. А на черта она нужна ему? Сидел бы с другом Иваном, песни играл бы, а то еще лучше — притулился где-нибудь позади дяди Терентия, слушал бы стариков. Вот люди так люди! Меряют жизнь вдоль и поперек…