Он не знал и не хотел знать, зачем ей нужно в Егерское. Лишь бы поскорее отвезти, уйти домой или к кибитке-кочевке Тюменя. Волкодав знает его шаги, не разбудит лаем хозяев, и он приляжет на кошме у кочевки, поспит до зари, когда нужно гнать кобыл на дойку.

Греб он сильно, повернув лицо в сторону. «Вот коса песчаная, за ней вязы, а там узкая быстрая протока, и начнутся егерские угодья. Спрашивать ее не стану, сама скажет, где пристать. Она словами царапает, как проволочной щеткой по побитому плечу».

— Сауров, зачем ты тогда увез меня? — Голос был с трещинкой.

Он подержал над водой весла, глядя, как стекает вода, вздохнул и снова налег на весла.

— Скажи откровенно: что за блажь была увозить меня?

— Не думавши. За секунду не знал, кого умыкнуть: Настю или тебя. Ты подвернулась. Не думавши.

Не мог он сказать ей, что она же глазами подсказала ему, кого умыкнуть.

— А вообще-то думаешь?

— Ты-то много думаешь? Ивана зачем терзаешь? Меня можно, у меня два сердца и нервы как лошажьи жилы. А Иван дитё рослое, — с болью рвал Сила все, что связало его с этой женщиной.

— Тут приставай, Сауров.

Хрустнул ракушечник, и вода, всхлипнув, успокоилась в камышах.

Сила взял ватник, спрыгнул на влажно чмокнувший берег. Ольга встала на нос лодки.

— Будь со мной до конца. Дело у меня есть.

— На заре надо к табуну, — замялся Сила.

— Успеешь выспаться. Говорю: последним вечером пожертвуй.

— Ладно. Мало ли задаром потратил я вечеров в моей жизни.

Меж холмов паслась луна, свет ее тек навстречу крепким запахам емшана. На двуглавой горе Николы и Сулеймана шаила задлившаяся вечерняя заря. На черноземном пшеничном поле перекликались перепела, пахло росой. Внизу на луговом озере внезапно и многоголосо расквакались лягушки, загудел свое угрюмоватое водяной бык. Сиротски канюча, метался над заводями канюк, и тугие, хищно гнутые крылья как бы косили темные махалки тростника.

За кустами никлого тальника красно шевелился в сумерках низкорослый костер. От ведерка над костром поднял гривастую белесую голову Сережка Пегов.

— Уха закипает. Вентеря ставил.

Сила расстелил ватник. Примятый шалфей обдал сильным сухим запахом.

— Вздремни, — сказала Ольга.

Ольга и Сережка деловито разговаривали у костра, глядя на булькавшее закипевшей водой ведерко.

— А что, Оля, Груздь-то где? Обманула?

Прежде Сила находил веселым: Сережка прозвал Настю Груздем за упругие маленькие груди, без лифчика бодрившиеся смело и выпукло, как только что вылезшие из-под листвы грузди. Теперь ему было неловко слышать это.

— Сулилась Настя непременно, — сказала Ольга постным голосом.

— Подождем. — Серега рогулькой отгреб угли из-под ведерка. — А не придет, я осерчаю, волос вздыблю. Мне ведь тоже надоели игрушечки. Маманя хворает, хозяйка нужна.

— Не грозись раньше времени. Придет. — Ольга вскинула голову, вслушиваясь в шуршавшие по траве шаги.

В лунном разливе по косогору проворно семенила Настя в жакетке, прижимая к груди что-то прикрытое рушником. Она чуть не наступила на ногу Силы, остановилась у костерка, откидывая русую голову.

— Я только на часик… Бабаня ругается, — сказала Настя, ставя на ватник горшок горячих пирогов с осердием.

Каждый вечер она говорила эти слова, потому что Алена не могла ее утром добудиться на работу, и каждый раз никак не могла расстаться с Сережкой раньше полуночи, а все ходили от бугра до колодца, целовались, он добивался своего, она не сдавалась, бойчась на словах.

Пегов встал позади Насти, положил руку на плечо.

Она повернула к нему загорелое лицо, открывая улыбкой зубы.

— Как же ты вырвалась от Ерзеева?

— Он мне не отец, — сказала Настя.

— В том-то и дело, что не отец.

Ведерко с ухой и бутылку красного вина поставили на ватник. Но выпить им не удалось. Пока они, подбадривая друг друга, приступили к бутылке, за спиной Силы встала фигура Терентия.

— Старику можно? — спросил Терентий, приседая на корточки. — Вам бы рановато вином пытать себя.

— В армию иду, дядя, — легко отшутился Пегов.

— Тем более… Сейчас армия не воюет, сто боевых не положено… Ладно уж, пошутил я, пейте сами, — говорил Терентий, одной рукой отстраняя подаваемую Силой кружку с вином, другой крепко удерживая ее.

Сила с улыбкой одобрения глядел то на сухое с тугими салазками лицо Терентия, говорившего о том, как вот уж двадцать лет выходят дробленные гранатой косточки из его ноги; то тянулся ложкой в котелок, заглядывая в глаза Ольги. Она отвечала ему спокойным припечаленным взглядом.

Как только пришел Терентий, все Силе стало казаться особенным этой ночью, и он всех вроде понимал и одобрял. И все было очень хорошо. Ему казалось, что Терентию жаль было уходить, — он то вставал, прислушиваясь к каким-то звукам на протоках, то вновь садился. На самом же деле Терентия удерживала недопитая бутылка. И он рассказывал, оттягивая время:

— Иной раз пупырышек маленький на ноге покраснеет, жар подымется, вся грудь, вся спина будто лопушницей покроются. Простынями окутаюсь, водкой мочу кожу. Прорвется бугорок, косточка с ноготок вылезет, и я, измаянный, засыпаю беспамятно… Ну что ж, за твою будущую службу выпью, Пегов.

Терентий спустился к заводи. И оттуда позвал Силу:

— Сила, кыш к деду! — Ольга уперлась в спину Саурова, и он поскользил по ковылю, спугнул перепелку из-под куста чернобыла.

— Ты сети поставил? — строго спросил Терентий.

— Какие? Нет.

— Выберем. Садись в лодку.

Сила слегка греб, старик, согнувшись стоя на корме, выбирал сети. В тумане не видно было рыбы, только слышалось трепыхание, пахло дном.

— На уху бы вам, да лучше подальше от беды, — сказал Терентий, когда вмялись носом лодки в мягкий берег. — Ну и разбойнички поставили сеть. Я уйду на твоей лодке. Помалкивай.

— Сейчас и уйдешь… Скажи, разве ноги твои изувечены? Дядя Тереша, нынче ты замутил меня.

— Ноги не мои изувечены, а сына моего… царствие ему небесное… А я маюсь за всех отмаявшихся… Это с рюмки так выворачивает душу…

Сила сдвинул лодку, посмотрел, как Терентий бесшумными мощными гребками уходит за камыши.

На носках пошел к костру.

— Я уже думала, умыкался мой кавалер со своим дружком Терентием Ерофеичем, — сказала Ольга таким тоном, что ни у кого не оставалось сомнения, насколько безразличен ей этот безусый мальчишка.

Сережка растянулся на траве, упокоил белобрысую голову на коленях Насти. Но вдруг заворочался, хотя Настя, посмеиваясь, удерживала его за уши.

— Лежи, раз пригрелся.

— Ну-ну, Настенка, — оживел он. — Пойдем погуляем.

Обняв Настю, Сережа правил в березовый в западине колок, и Сила порадовался: легко налаживалась у них жизнь.

С незнакомой прежде скованностью, опасением и решимостью Ольга потянула его за руку, садясь на землю.

— Тоскливо мне, Сила-мила.

— Да почему же?

— Не знаю. Жить не хочется.

— Не сама ты на свет появилась… Значит, так надо.

— Бабаня Алена говорит: тоска от своеволия и безверья. Человек, бормочет Иван, без вечности — не человек, а так, короткий говоронук до могилки. Вот, наверно, я такая. Недобрая я, и у самой сердце болит оттого, наверно, что зло делаю людям. Подбила Ваньку, мол, собери друзей, вроде надежду подала. А сама тебя сманила вот сюда… Правда, Насте надо помочь. Ох, какой ушлый Сережка Пегов белобрысый… Как буду жить — не знаю. Хотя в голове ясно, проветрило. Иди поспи.

Сила взял ватник, улегся в сухой теклине — вешние воды размыли ложок. Настя прошла по окрайку овражка. Что-то говорила Ольге горячо, просительно.

— Иди ты! — отбивалась Ольга. — Ну мало ли на что решилась ты… Придет время, и я решусь…

— Господи, что же делать? Мамака в мои-то лета младенца-благоденца укачивала… Ну, Серега, — закричала она темневшему у терновника парню, — если Олька не согласна, то и я… у нас все пополам…

— Не помирать же мне из-за Ольки.