Елисей одобрительно кивнул. Да, важно в счастье без перебора, без зависти, а в несчастье может каждый на свой голос скулить. Лишь бы не хапали лишку счастья, потому что от него заводится в мозгах самодовольная тишина, а на сердце нарастает поросячий жир.
— Что правда, то правда, человека в себе блюсти каждый должен, — сказал Филипп.
Елисей подмигнул Андрияну с каким-то жутким торжеством.
— Скажи, Ванька, почему лягал меня по ноге? Как жеребец, брыкнул в самую щиколотку, — сказал Елисей, кладя ногу на ногу и ощупывая связки.
— Да расскажи, Ваня, — сказал Андриян, — все равно уж…
Иван попросил прощения у Елисея, а потом с восторгом и изумлением перед его размахом рассказывал, будто деду надоело стукать по высунувшимся головам, утрамбовывать духовную отсебятину до жесткости утолченного суглинистого выгона. Напала на него развеселость, перепугавшая родных.
— Ты без яду рассказывай, прохиндей, — легко встрял Елисей в неловкое замешательство всех сидевших у печеной картошки.
— За неделю бульдозером сровнял Елисей Яковлевич старое кладбище; утрамбовал на его месте танцевальную площадку, — и дальше Иван продолжал с грустной лирикой, мол, мы, молодежь, веселились в многосмысловом плане: попирали веру в загробную жизнь, по-свойски глумились над памятью предков, бросали вызов дурному обычаю помирать в такой скучнейшей дыре, как Предел-Ташла.
Растолканные по степи надгробные камни зарастали травою. Седые пряди ковыля никли горестно над ангелом из камня — наивным, по-детски печальным.
Возмутил деда до глубины души памятник реакционеру в эполетах. Попросил удовлетворить его горячую жажду смести с лица земли…
Культурой управлял тогда какой-то горячий деятель. И он одобрил ходатайство Елисея насчет генеральского монумента. Дед Елисей чуть не сорвал пупок — черную плиту угнездил перед порожком своего дома, ноги вытирал о каменный профиль бывшего царского холуя.
— Не в том суть! Расскажи, как брыкнул деда. Сидел на порожке я, утвердил ноги на усатом профиле генерала, явился ко мне этот Ванька в брючках с множеством карманов. Орет: «Убери лапы! — и как двинет кедой в щиколотку. — Вор могильный!» Как со мной говоришь! — Елисей вытянул шею, обсыпанную красной шелухой.
— Не трогал я вас, — сказал Иван. — И не называл вором могильным.
— Не говорил, так думал… Как-то в молодости я не поклонился однажды деду Толмачеву. Тот подозвал, вежливо осведомился: «Почему не ломаешь шляпу, молодец?» — «Да не знакомы мы», — ответил. «Ну, давай познакомимся, — сказал Толмач и заехал в ухо, потом в другое. — Я тебя, стервец, научу стариков уважать». А ведь заслуг-то у Ивана Толмачева не было, только борода пугачевская. А я-то социалистический дед. Ладно, ладно. Мы с тобой не виноваты, если оказалось, что генерал хотя и при царе служил, однако бил Наполеона…
Андриян Толмачев спросил, куда же подевали могилы.
— Вы о своем бате Ерофее Иваныче беспокоитесь? Целиком прах героя перенесли на курган… Оттуда видны ему все усопшие и окрестность вся. Я ведь теперь охраняю природу и памятники древности. Понемногу восстанавливаю. Даже раскопки собираюсь производить… в кургане одном нашел череп огромный, с котел будет… А со мной как поступили. Я отдыхал на Черноморском побережье. Хе-хе, мимоходом изучал модные женские купальные костюмы, норовил внедрить среди ташлинок прекрасных. Вернулся — уж снят. На кинофикацию бросили… И никто из знатных земляков не заступился…
Елисей совсем развеселился и с юморком над самим собой пожаловался Толмачеву, поглядывая лукавыми глазами на плечи Клавы, мол, насмотрелся в закрытом фонде разные сексуальности — и такой абстракционизм напал на него, что начал путать чужих молодок со своей законной старухой. А будь темпераментом поспокойнее, изучая сексуальные проблемы по-научному, то есть втихомолку, в удалении от жены, наедине со смекалистой передовой бабенкой, дослужился бы до второй орбиты — красной икры. Что это такое?
По мнению Ваньки, для Елисея вес и значение человека определяется тем, какой икрой он закусывает. До третьей орбиты — черной икры — дойти помешал бы избыток образования. Но в гостях у черноикровых надеялся Елисей побывать под старость, если доживет до показательного возраста, когда старца как живое свидетельство превосходства молодых идей над пожилыми будут показывать туристам.
— Отдыхать тебе надо, Елисей Яковлевич, жизнь свою не бережешь, вечно в сражениях… Помнишь, как с Терентием лупцевались? Много в тебе силы… — сказал Андриян, потом обратился к Сынкову: — Часто он обижал тебя?
— Нет, пальцем не трогал, — весело ответил Филипп. — Это он перед концом места себе не находит… страшновато, видать.
— А ты подумай.
Филипп, наморщив лоб, кряхтел, шептал что-то.
— Нет, никто меня не обижал, а вот я многих огорчал… по глупости. Вы, ребята, уж дозвольте мне уйти домой, скоро овец выгонять в степь. И Ивана я заберу… Идем, Иван, нельзя тебе тута оставаться… Идем.
Филипп и Иван ушли, и Андрияну стало еще скучнее.
Чем больше старел Андриян, тем неинтереснее и скучнее становилось ему в часы досуга с деловыми людьми, и особенно со своими сверстниками, если не по возрасту, то по духу. Два старика сойдутся — просто скука, а три — смертная скука, тоска. Куда веселее с молодыми рабочими на рыбалке или на охоте. Предел-ташлинские деды — Тереха, Филя и Елисей — составили исключение из унылого пенсионного общества. Всколыхнули они давно заснувшие в душе образы и чувства, особенно Елисей завихривал до подпочвенной тверди. Любопытно было, может, потому, что девки близко пели и смеялись.
Усталость и безразличие залили душу Андрияна, как только девки и парни ушли, а потом Филипп увел и Ивана.
— Мефодий, спокинула нас молодежь. Что же делать одним мужикам? Одичаем… ей-богу, одичаем…
— Не допустим такой беды, Андриан Ерофеич, на зорьке ушицу сотворим.
Федор Токин скатал на машине за Людмилой Узюковой, мастерицей по сабантуям. В розовой кофточке и короткой юбке, склонив завитую голову, поднесла она Андрияну пышный калач. Сильная, со здоровым загаром, чернобровая, сияя серыми глазами, мило и ласково говорила с Андрияном.
Беркут Алимбаев и Ахмет Туган привезли бурдючок молодого кумыса. Пока никто не докучал.
И совсем повеселел Андриян, когда при свете луны накрыли скатертью брезент, принесли шашлыки и жареных цыплят. Выпив по одной, затянули проголосные песни. А песня смыла с души тяжесть и скуку, деловую однообразную заботу. И хоть временами снова и снова возвращались в разговоре к земле и хлебу, к кормам и мясу, к засухам и орошению, просили у Толмачева помощи строить фермы, рыть каналы, заботливость эта уже не угнетала Андрияна. Андриян вообще мог бы и не огорчаться недородами, бескормицей — не он ответчик за хлеб, на то есть другие работники. Вон директор лампового завода Охватов собирает самые сливки с Беркутиной горы — молодых девушек с их гибкими пальцами, зоркими глазами. И вряд ли он задумывается, кто же будет работать на земле предел-ташлинского окружья.
Андриян Толмачев тоже закидывал сети с крупной ячеей все у той же Беркутиной горы: сильные парни нужны ему. Железная гора только с одного бока железная, а с другого нашли в ней кое-что посерьезнее — уран. Ламповик — молодой формации работник, думающий специализированно: мое дело лампы, а там хоть трава не расти.
Но Андриян был старомодно связан родством с деревней, и перед ним всегда стоял вопрос: чем и как помочь селу, взрастившему своими соками, потом и кровью индустрию, особенно первых пятилеток.
Тридцать тысяч гектаров земли занимали предел-ташлинские совхозы: на черноземе, за Сулаком, — зерновой, по ковыльным холмам с перелесками, горами — кумысный, а на скупых землях — овцеводческий.
Не нравилась Андрияну княжеская разобщенность и разностильность совхозов, мелкие докуки, стремление каждого побольше выклянчить себе техники, рабочих в страдную пору. Надо купно взять все три хозяйства в одни руки. Он не расставался с возникшими у него или подсказанными другими замыслами, пока не выверял их всеми доступными параметрами. Идея укрупнения как будто бы дала ростки в областном руководстве. А что думают его земляки? Кумыс целебнее, если кобылы кормятся травами несеяными, говорит Алимбаев. А Мефодию нужны и люцерна, и клевер для коров. Но заботит его и зерновое хозяйство, строительство оросительного канала.