— Ежели же придется умирать, — заключил светлейший, — то не лучше ли тогда, когда будут истощены все средства к защите, от чего мы еще далеки. Геройскую решимость честных моряков я постараюсь употребить с большею пользою на защиту Севастополя…

Корнилов не сразу уступил увещаниям князя.

— Неужели же флот, — возразил он, — на который употреблено столько материальных средств, употреблялось столько небесполезных усилий — вы не допустите к действию в то самое мгновение, когда ему представляется случай явить свою мощь, покрыть бессмертною славою свой флаг? Мы погибнем, правда; но страшно навредим неприятелю.

— Погибнете — и погубите огромные средства, которые флот может доставить обороне Севастополя, — отвечал князь; — неприятелю же навредите немного. Паровой флот везде от вас увернется и будет ставить наш парусный в смешное положение, разрушая его безнаказанно. Опыт состязания наших шести пароходов с тремя неприятельскими достаточно доказал вам их преимущества. В настоящее время штиль не даст возможности двигаться, а ожидать ветра невозможно. Надо действовать энергично: назначьте потребное число из старейших судов для потопления у входа в рейд, для его заграждения, как мы уже говорили. Этим мы уничтожим всякое покушение неприятеля ворваться в бухту. Не будучи озабочены с этой стороны, мы снимем еще с оставшихся судов большую часть экипажа, которую рассчитаем по оборонительной линии; возьмем много орудий и снарядов для вооружения батарей. Будем смотреть на эти средства как на прибывшие к нам подкрепления.

Таковы главные черты того разговора князя Меншикова с Корниловым, который решил судьбу флота и обессмертил Севастополь. Затем Корнилов предлагал собрать военный совет для обсуждения вопроса; но князь, предоставив совету собираться, не разделял надежды Корнилова на это совещание, почему и не принял в нём никакого участия, а замыслил, решил и стал приводить в исполнение свой план действий в защиту Севастополя.

Вечером 9-го сентября, забегали ко мне многие из сослуживцев — повыспросить, что князь намерен делать, и подговаривали меня убедить князя, чтобы он собрал военный совет. Светлейшему поистине не с кем было советоваться; его окружали новички. Я, под шумок, собирал свои вещи и готовился так, чтобы уж о них более не заботиться, имея под рукой лишь самое необходимое. Ночью приезжали с аванпостов и будили князя несколько казаков с донесением о том, что ими усмотрено в неприятельском лагере.

Рано утром, 10-го сентября, я поехал в морской госпиталь навестить Сколкова и Жолобова. Сколков спал, а Жолобов говорил со мной очень спокойно; поручил мне отыскать в его квартире карты и книги, принадлежащие князю, и просил их ему передать. По возвращении из госпиталя, я застал его светлость готовым выехать в лагерь князя Горчакова. Перед отъездом он о чём-то говорил с Кирьяковым и его квартирмейстером, генерального штаба подполковником Залеским. Выехав со мною со двора, князь тотчас же сказал мне, что он предлагал Нахимову принять начальство над гарнизоном, имея в виду, что подобное назначение придаст бодрости гарнизону, так как в военных доблестях Нахимова никто не сомневался. Однако же Нахимов отказался, говоря, что на суше ничего не понимает и потому не желает ничего брать на свою ответственность. К этому он прибавил, что будет всеми зависящими от него средствами содействовать общему делу и готов служить своей особой, хотя бы пришлось наряду с матросами.

По возвращении из лагеря кн. Горчакова, мы обедали; потом светлейший переправился на северную сторону, сел на лошадь объездчика и, вместе со мною, поехал осматривать северное укрепление и новые батареи. На другой день, 11-го сентября, князь опять был на северной стороне с Корниловым и, сделав свои распоряжения, подъехал к батарее, ближайшей к морю, откуда ему удобнее было рассмотреть показавшихся на высотах неприятелей. Они приближались к Каче и у правого их фланга заметны были земляные работы; в устье реки, по морскому берегу, они устраивали пристани; против же их проходили суда и становились на якорь. Судя по линии видимого бивуака, часть левого фланга неприятельской армии находилась на левом берегу Качи. В сумерки князь возвратился в Севастополь. На Графской пристани собирались войска для переправы. Как мне помнится, всё это были морские батальоны, которые, как было слышно из их разговоров, шли в гарнизон северного укрепления на смену пехоты. Больше же они сами ничего не знали. Они переправлялись на северную сторону до ночи. Между тем, князь сказал мне, чтобы всё было готово к выступлению нашей квартиры: ночью он ждет известия, вследствие которого пред рассветом выйдет из Севастополя. Сделав все приготовления, я прилег отдохнуть…

Светало, но о движении еще не было и слуху. Вот, вижу в окно, скачет гонец, слезает у ворот, вижу: подполковник Залеский. Через несколько минут светлейший требует меня к себе.

— Вообрази, что со мной сделал Кирьяков, — так встретил меня князь. — Я дал ему 12 батальонов, две батареи; аванпосты и разъезды содержат два полка гусарских, два казачьих. Я послал его вчера вечером, чтобы он, не замеченный неприятелем, занял позицию по этой стороне Бельбека, для прикрытия нашего движения, которое я намерен был сделать сегодня на заре, дабы, обойдя фланг неприятеля, встать у него в тылу, на сообщении с Симферополем. Наше движение до того важно, что я сказал Кирьякову: «в случае натиска, держитесь до тех пор, пока я не извещу вас, что уже прошел Мекензиеву гору. Помните, что переправа на Бельбеке слишком затруднительна; без ущерба себе, с тем количеством войска, которое у вас в распоряжении, вы можете очень долго вредить неприятелю и легко его удерживать». Кирьяков же, придя вечером занимать места, услыхал на той стороне Бельбека музыку, которая на своем бивуаке играла зорю. Не знаю почему, это его так сконфузило, что он, не останавливая войска, повернул налево кругом и удрал. Лупил целую ночь и, перейдя Черную чрез Инкерманский мост, остановился на Сапун-горе, так, что от нашего лагеря под Севастополем его отделяет только Сарандинакина балка. А при нём еще — этот подполковник Залеский!.. — заметил князь. — Не понимаю, как это он его не удержал? Он-то на минуту и прискакал ко мне с этим известием… Что я буду делать с подобными генералами? что мне только придумывать такое, что бы они были в состоянии исполнять как следует?!

VII

Из последнего моего рассказа читатель видел, что предпринятое князем Меншиковым, на заре утра 12-го сентября, фланговое движение было остановлено по милости незнания, неисполнительности, или паники, что ли, Кирьякова. Самовольное передвижение его было главною причиною, по которой действующий отряд был приведен в самое невыгодное расположение. Что, ежели союзники этим воспользуются? Мы до ночи не можем тронуться, потому что открываем себя наблюдению неприятеля; что, ежели, приняв свои меры, он помешает нам обойти себя, или даже, захватив нашу колонну на походе, разобьет ее, так как фланг наш ничем не обеспечен… А сколько замедлений: союзники двигаются — мы бездействуем! Все эти соображения, нахлынув на мысли светлейшего, весьма его тревожили. Как выпутаться из подобного положения? Что делать?

Одно необыкновенное уменье князя владеть собою удерживало его от выражений отчаяния. «Скорей, скорей лошадь!» сказал он только, и понесся на Куликово поле в лагерь, один, и так быстро, что казак едва мог поспевать за ним. Я остался у крыльца и в недоумении лишь разводил руками.

Между тем, накануне к нам прибыл от Хомутова отряд под командою генерала Жабокрицкого и успел уже в авангарде главных сил занять позицию на Мекензиевой горе. Светлейший, прибыв в лагерь, поспешил дать знать оттуда Жабокрицкому, что Кирьяков не исполнил своего назначения и поэтому он, Жабокрицкий, должен, рассчитывая лишь на свою бдительность, сохранять свою позицию, не смотря на все её невыгоды, до прибытия к нему на смену войск князя П. Д. Горчакова; затем, идти далее за Бельбек, к деревне Отаркой, где и расположиться, имея в виду прикрывать собою позицию, предназначенную там для занятия всего действующего отряда, который в эту же ночь, с 12-го на 13-е сентября, должен был совершить переход с Куликова поля.