— Не знаем, не видели ничего. И не слышали ни о чем. Приходить они раньше приходили, действительно, а в этот раз дома не появлялись. Где они находятся, откуда приходят — не знаем, нам об этом не говорят. Приходили редко, когда им вздумается. Придут и уйдут, а куда — неизвестно.

— Я с ними не согласен давно, — сказал Демид.

— В чем же вы не согласны? — спросил следователь.

— А во всем. Все теперь поперек пошло.

— Давно они здесь?

— Давно. Через год после войны… появились.

— И все время в лесах жили? Четыре года?

— В стужу иногда жили дома. В задней избе сидели. Без окон она у нас, а вход только отсюда, через переднюю половину дома.

— А как же они кормятся, где берут?

Демид на это ничего не ответил, а Капа сказала, что иногда брали кое-что из дома. И хлеб, и мясо. И молока иногда им носили. А вообще она не знает.

— Кто носил? — насторожился следователь.

— Никто ничего не носил.

— Но ведь вы сказали «носили».

— Нет, сами брали.

— А ведь вы говорите, что приходили редко.

— Редко. Где теперь находятся, не знаю.

— И вы не знаете? — спросил следователь Демида.

— Нет, — ответил Демид, прямо и спокойно глядя следователю в глаза, и это смутило следователя.

— Как же так? Вы, видевший все, что здесь происходило во время войны, все знавший, вы после войны записались в колхоз, вы лично? До войны не били колхозником, а здесь вступили. И прятали изменников?

— Так ведь они не сразу пришли. Когда я вступал, их еще не было.

— А может быть, вы хотели тем самым замаскироваться? Может быть, вы струсили и хотели скрыться, спрятаться?

— Нет.

— А почему же тогда?

— Куда мир, туда и бабин сын.

— А если один тут все мутил, верховодил, а другие были только рядом? Что, все равно всем едино, одна кара? — спросила у следователя Капа, и чувствовалась во всем у нее такая заинтересованность, надежда на что-то.

— Все понесут наказание в меру содеянного.

— Но если один — рохля? Кто посильнее за руку схватит, тот и потащит. Неужели и ему то же? Не разбирая, какой он? Разве правильно это?

— А вы, гражданочка, раньше бы проявили сознательность, не дожидались крайней точки. Пришли бы и сообщили, куда следует. Тогда могло быть все по-иному. Ваш муж ведь давно здесь?

— И что?

— Вот и сообщили бы!

— Только и собиралась, — сказала Капа. Она сказала это резко и будто отвернулась от следователя, так показалось ему, хотя и продолжала смотреть на него.

— Помешалась ты на своем Степане. О себе да о детях думай, — пробурчал Демид.

— Значит, вы еще раз утверждаете, что не знаете, где находятся сейчас ваш брат и муж? — спросил следователь.

— Не знаю… Не знаю, и все…

«Знает, — подумал следователь, выйдя на крыльцо. Он интуитивно почувствовал это, хотя и работал совсем недавно и был неопытным. — Именно она-то все и знает! Знает!»

И следователь не ошибся. Капа знала все. Она знала, где находятся Степан и Егор, часто бывала у них. Она много знала и многое могла бы порассказать…

В те дни, когда Давыдка и Степан сбежали из деревни, Капа была единственным человеком, кто заранее знал об этом. Неправда, что якобы никто не знал, — Капа знала.

Капа и Степан любили друг друга и к тому времени уже примерно с полгода тайно встречались. Началось это еще до убийства Еграхи, началось неожиданно, и было в этом что-то несуразное, непривычное, как было оно во всей Капиной жизни. Да и в ней самой.

Еще в детстве Капа поняла, как она некрасива, и, может быть, поэтому она обособилась, отъединилась от всех. Нет, она не была робкой, застенчивой, но всегда оказывалась как бы в стороне от других. А ей всегда, до слез, хотелось, чтобы ее видели, чтобы звали к себе, любили, ласкали, хотелось чего-то еще — необычного, редкого. И, рано оставшись без матери, в большой семье, среди суровых мужиков, Капа болезненно и ревниво следила за тем, как ласкают и любят других девчонок. Капе самой иногда так хотелось броситься кому-нибудь на шею, обнимать, целовать, смеяться. Случалось, оставшись одна дома, Капа бродила по избе, будто заблудившись, кружила на одном месте и словно бы искала что-то, подходила к зеркалу и в нем видела какую-то незнакомку, чужую, с разноцветными глазами, некрасивую. Капе казалось, что она что-то подсмотрела, что-то узнала такое, чего не знают и что не могут увидеть другие. И Капа молчала. Когда она подросла и стала ходить на деревенские гулянки, это чувство обособленности, напряженного ожидания, тревоги еще больше усилилось в ней.

За Капой никто и никогда не ухаживал, не приглашал танцевать, не провожал до дому. Не было такого случая. Обычно, придя на гулянку, Капа, подняв воротничок кофты и придерживая его уголки возле подбородка, одиноко сидела на краю бревна возле забора, слушала гармонь, смотрела, как балуются ее ровесницы с парнями. Набаловавшись, они садились рядом с Капой, от их горячих тел так и веяло на нее жаром, ей и самой хотелось вскочить, ворваться в круг, в общую, веселую, шумную суматоху. Но это у нее не получалось.

После танцев Капа шла одна. Заложив в карманы кофты руки, нервно покусывала сухую травинку, стараясь казаться как можно более равнодушной, проходила мимо неторопливых парочек, ее окликали, но она не оборачивалась, будто не слышала. И так доходила почти до дому, затем сворачивала в прогон, где никого никогда не бывало, выходила в поле и, теперь уже медленнее, машинально брела по тропке, под гору, обивая с травы росу. Шла, устало переставляя ноги, до тех пор, пока не оказывалась у ручья. У нее бывало такое ощущение, как будто опять ей чего-то не досталось, как и всегда. Садилась на берегу, обхватывала колени, упиралась в них лицом и чувствовала, как у нее горят щеки.

— Пусть, пусть, — успокаивала, уговаривала себя Капа.

А самой казалось, что кто-то ищет, кто-то ждет ее.

— Пусть, пусть, — повторяла Капа.

И однажды, когда Капа на гулянке, как и обычно, сидела возле забора, к ней подошел тракторист, парень из дальней деревни. Он заговорил с ней. Капа как будто сжалась вся в комок, затвердела, и сердце, будто мяч, упавший в пустую кадку, гулко застукало у нее в груди. Она отвечала парню что-то. Он весь вечер не отходил от нее, не танцевал ни с кем, сидел рядом. И Капе казалось, что сегодня что-то должно случиться, что у нее начинается новая жизнь.

Но когда кончились танцы и молодежь стала расходиться с площадки, парень быстро поднялся и торопливо, не глядя на Капу, попрощался с ней и так же торопливо зашагал, догоняя двух девчонок, Капа слышала, как он сказал им:

— Разрешите присоединиться?

Он просто не умел танцевать.

Капа вышла на берег, к ручью. Луг был выкошен, в сумерках видны были похожие на сараи стога. Капе, как никогда, было одиноко сейчас, на этом скошенном лугу. Она сидела, упершись ладонями в землю, прищурясь, всматривалась в темноту. И вдруг вдалеке услышала тихое побрякивание колокольчика-лопотня, который вешают на шею лошади. Потом стало слышно пофыркивание и топот копыт. Копыта зачавкали по сырой болотистой земле. И наконец из тумана прямо к Капе выскакал большой белый стреноженный конь. Увидев Капу, он остановился, подождал и задрожал ноздрями, будто что-то сказал. Покачал головой и пошел, мелко переступая передними, спутанными веревкой ногами. Где-то вдалеке раздалось тихое призывное ржанье. Конь вскинул голову, попрядал поднятым ухом и поскакал, высоко подбрасывая передние ноги.

— Стой! — вскочила Капа. — Стой! — крикнула она коню и побежала за ним, решив расстреножить его, будто впервые и неожиданно увидев, как ему неудобно передвигаться со связанными ногами. Но конь не подпустил ее к себе, заторопился и ускакал в кусты. — Стой, глупый! Куда ты? — крикнула Капа.

Но конь не послушался. И тогда Капа почувствовала в душе такую обиду и такое отчаяние, что ей захотелось заплакать. И она заплакала. Она рыдала громко, зная, что никто не видит ее и не слышит, колотила по земле кулаками, царапала ее. Вдоволь наплакавшись, нащупала в кармане кофты коробку спичек.