— О-ох.

— Что с тобой? Ранен?

— Нет… Ноги… Замерзаю… Помоги.

— Сейчас. — Подхватив его под руки, Филимонов поволок к шалашу. — Сейчас, — повторил он. — Сейчас.

Положил возле костра. Человек протянул к огню руки. Огонь лизал их, а он вроде бы и не ощущал этого. Филимонов подкинул в костер сушняка.

— Давай, ближе садись.

Человек приподнял голову, глянул на нею и недоверчиво произнес:

— Филимонов?

— Я, — растерялся Филимонов; он всматривался в лицо этого человека и — не узнавал. Тот следил за его взглядом и понимал, что его не узнают.

— А ведь на одной парте три года сидели, — сказал с укором.

— Давыд?!

— Ну!..

Давыда трясло. Зубы его гулко лязгали. Он сидел так близко к огню, что от одежды валил пар.

— Какими судьбами?

— Потом… Помоги… — Глазами указал себе на ноги. — Кажется, все… Отплясался.

Филимонов ухватился за стеганки, потянул. Но они не снимались.

— Тяни! — почувствовав, как он растерянно замешкался, крикнул Давыд.

— Не снимается.

— Дери!.. Режь голенище!

Ножом Филимонов вспорол стеганки, но портянки было не развернуть.

— Кажется, примерзли.

— Дери их.

— С кожей?!

— Дери!

Обеими руками упершись в землю, до хруста сжав зубы, Давыд откинулся на спину, со свистом всасывал в себя воздух:

— У-у-у!

— Не снять!

— Да дери ты!.. У-у-у!

Он пододвинул ноги к огню. Странно было видеть, но от ног тоже повалил пар.

— У-у-у!

— Снегом бы надо.

— А, все равно теперь!

Все-таки Филимонову удалось размотать портянки. Ноги были белые, как гипс. Он стал тереть их снегом. И снег, не тая, ссыпался с них, будто с поленьев.

— Три, три, — повторял Давыд. — Все равно теперь… Все…

— Отойдут.

— Руки бы остались. Руки мне еще пригодятся. Ох как пригодятся!

Отстранив Филимонова, он сам растирал ноги. Проверил, шевелятся ли пальцы. Вроде бы чуть шевельнулись.

— Живы…

Филимонов метался, не зная, чем помочь. Положил на огонь остатки хвороста.

— Сейчас еще принесу.

Выскочил из шалаша, лазил в темноте по кустарнику, отыскивая сушняк.

— Сейчас как следует раскочегарим, сейчас, — свалил сушняк в костер.

— Ну, денек выдался! Второй раз в гостях. — Давыд долгим взглядом посмотрел на Филимонова. И спросил с горькой болезненной усмешкой: — Братья-то мои, а?.. Слышал?

— Слышал.

— Кто бы мог подумать!.. И Степан туда же!.. Сукины сыны!

— Война нас многое заставила переоценить.

— Многое… Филимонов, я сейчас, конечно, хреновый помощник, но возьми ты меня к себе. Христом-богом прошу, возьми! Где надо, проверишь. Я не какая-нибудь шкура. А что в плену был, не по своей воле. Вот, клянусь! В жизни никогда никому не лгал и тебе не лгу!

А Филимонов сразу же вспомнил о своих ребятах. Сердце болезненно сжалось. Ведь не нашел их сегодня. Где они теперь! Живы ли? Есть ли отряд?

— Грейся.

— Спасибо тебе, — по-своему понял его Давыд. — А я уже два раза бежал, и все неудачно. Невезуч я в жизни, Филимонов.

— Да и я тоже… не очень-то.

— Но, однако, я на свою жистянку не жалуюсь. Хоть и не очень она была… Пожить хочется. Знаешь, примета такая есть, если человек хочет жить, значит — будет жить.

— Это верно.

— Еще как! Поживем! Еще побрыкаемся!.. А если что… У-у-у!

— Больно?

— Сил нет. У-у-у.

Он повалился на спину, крепко сжав кулаки, стучал ими по земле. Затем притих. Филимонов молчал, не решался его беспокоить. Осторожно выполз из шалаша, стал собирать хворост. А когда вернулся, Давыд спал. «Можно ли спать с мороза-то?» — обеспокоился Филимонов, однако будить не решился. Снял полушубок, затем — пиджак и пиджаком прикрыл Давыда. Но только прикоснулся, Давыд сразу же проснулся.

— А-а? Что?

— Прикройся, потеплее будет.

— А-а. Спасибо… О, мать родная!

Осторожно сел, аккуратно приподнял пиджак, посмотрел на ноги. Они опухли, и теперь на них едва ли натянул бы стеганки.

«А в чем же идти?» — подумал Филимонов. И, наверное, это же самое подумал Давыд, потому что он посмотрел на Филимонова и спросил:

— А?

— Н-да, — покачал головой Филимонов.

— Красиво!

«Что же делать? — обдумывал Филимонов. — Что-то надо делать. Так нельзя».

Давыд весь горел. Лицо его было влажным, под глазами проступили капельки пота.

«Надо идти в деревню. Ведь он совсем болен».

И тут же Филимонов вспомнил, как всего час-два назад чуть не наткнулся на постового. Совсем рядом был. Он и сейчас, вспомнив это, покачал головой, недоумевая, как это пронесло. Просто чудо! А такие чудеса дважды не повторяются. Час минешь — и век живешь!..

Сняв валенки, положил, их к огню: тоже надо было хоть немного обсушиться. За всем случившимся он как-то и позабыл о себе.

А Давыд то засыпал, как бы проваливаясь в этот сон, то начинал метаться, что-то тихо и быстро шепча. Пригнувшись, Филимонов разобрал:

— Пошла, пошла! Братцы, сюда! Ко мне! Лава, лава пошла! Лава!

— Давыд, Давыд, — потормошил его Филимонов.

— А? — Давыд очнулся.

— Ты что? Приснилось что-нибудь?

— Не знаю… А что, я бредил?

— Говорил что-то.

— Ну да?.. Начинается…

Он дышал как после быстрого бега, открытым ртом. И чувствовалось, воздуха ему все равно не хватает.

— Худо? — спросил Филимонов.

Давыд долго молчал, как-то весь насторожась, будто приготовясь к чему-то. Затем сказал шепотом:

— Связал я тебя по рукам и ногам.

— Это почему же?

— Да так… Подарочек… Послушай-ка, Филимонов. Пока не поздно… Мотай отсюда.

— Как это? — не понял Филимонов. — Оставь меня.

— То есть как?

— Там, где я в последние дни находился, ребята с тифом лежали.

— Ну так и что?

— А то, что нас одна вошь ела.

«Вот оно что!» — наконец понял Филимонов.

— Ты это… брось! — рассердился Филимонов. — Чтоб я больше не слышал? Понял? Не мели! А если бы я такой лежал?

— Так ведь не ты!.. И куда я с такими ногами? Ты посмотри-ка.

— Ну и перестань! — завопил Филимонов. А сам лихорадочно думал: «Худо!.. Худо! В деревню надо идти. Одежонку достать, обувь. Без этого не обойтись. Может, где-то пристрою его… На мельницу — нельзя, в Замоицу нельзя. Везде немцы…»

— Вот что… Все же придется мне идти. А ты тут полежи, — поуспокоившись, поразмыслив, прикинув и так и этак, сказал он Давыду.

Давыд сразу же сел, бегло глянул на него и усмехнулся:

— Фарисей ты!.. Иди! Я же сам предложил тебе, иди. Только слова-то не подбирай, говори сразу.

— А ну, обувайся! — подскочив к нему, в ярости закричал Филимонов.

— Что?

— Обувайся давай! Понесу! Поволоку! На себе потащу, на горбушке! Обувайся!

— Перестань ты!.. Ха, — смутился Давыд. — Что ты, в самом деле.

— Нет, почему же, давай! — не мог успокоиться Филимонов.

— Ты прости меня, слышишь, — попросил Давыд. — Прости, Митя. Ослаб я, измотался. Из веры к людям выбился, не знаю, что плету.

— А не знаешь, так и не говори, что не знаешь!

— Прости!.. Дай руку!

— Да ладно уж… Идти мне надо, сам соображаешь.

— Фрицы там. Это все равно, что в волчью пасть.

— Без одежды не просидим.

— Не могу тебе обузой быть. Не хочу! По рукам и ногам свяжу.

— Надо идти.

И как только Филимонов решил, он сразу вроде бы позабыл об опасности — она как-то сместилась, потеряла значение. Теперь его заботой было побольше наломать для Давыда хвороста, чтоб не погас костер в его отсутствие.

Он свалил хворост в большую кучу у лаза в шалаш, так, чтобы Давыд мог свободно достать его.

— Ну, грейся. Я постараюсь недолго.

— Спасибо… У тебя есть бечевка?

— Зачем тебе?

— Чуни завяжу. Оставь… Хотя бы примерно в какую сторону самая ближняя деревня?

— Да вот здесь. Кипрово. Но там вроде бы сейчас тоже немцы.

— Погоди. Присядь.

— Некогда. Скоро светать начнет.

— Ничего, присядь. Говорят, это хорошо на дорожку.