— Кому? И я лес валил и в шахтах вкалывал. Думаешь, у меня жизнь легко шла? Где я только не был — и в пустыне, и в тайге! Вон, погляди, в коже и сейчас еще уголек сидит. Думаешь, у меня все сладко было? Так чего же ты таких, как я, ловишь?

— Кого? — несколько растерялся Егор.

— Да таких вот, как я. И к немцам их в Новоржев возишь. Это во-первых. А во-вторых… может быть, они правы были, тебя и стоило наказывать. Ты сам заслужил.

— Кто, я?

— Конечно. За что им было тебя по головке гладить! Ты человека убил. Государство тебя и наказало.

— Ты что, намекаешь? — побледнел Егор. — Ты старое вспомнил?

— Нет, я просто так, к примеру, — спокойно ответил Давыд, и это спокойствие, и эта непоколебимая правота, правда его слов разозлили Егора.

— Ты, может, тоже начальник? Боишься? — в запале крикнул Егор.

— Нет.

— А что ж ты меня агитируешь?

— Я по душе тебе говорю, напрямую, как своей башкой понял. Не место вам с Обухом.

— А что? Может, и тебя звали? — прищурясь, с ехидством спросил Егор.

— Предлагали. Уговаривали даже. Да мало среди нас таких нашлось. А мы там кору осиновую ели.

— А ну, встать! — побагровел Егор.

— Что?

— К такой матери, встать!

— Перестаньте вы! — торопливо поднялся Степан.

— Одевайся, поехали!

— Что ты, Егор! — испугалась Капа, схватила Егора за рукав, но он резко дернул руку, вырвался.

— На хрен! Я за него погибать не хочу! Умник нашелся — он все знает, все понимает, рассуждать научился. Его поймают, а меня к стенке. Вон, посмотри, что кругом делается! Он-то не знает, а мы знаем. Сейчас иголку в сене не спрячешь, найдут. А я за него, умника, свою голову подставляй!

— Ты не горячись. Правду сказал, она всегда глаза колет. Ты лучше подумай. Я тебя не хотел обидеть.

— Одевайся! — заорал Егор на Давыда.

— Я одет, — сказал Давыд. Он стоял бледный, губы его вздрагивали.

— Пусть разбираются! Сдадим, а там пусть решают, как хотят.

И Давыд, кажется, растерялся. Лицо его стало грустным и виноватым.

— Ну что ты?.. Если я тебя обидел… Егор, брат!.. Если я тебя… Погубишь ведь!

— Егор! Подожди! Ты что, с ума сошел! — вступился Степан, пытаясь удержать Егора.

— Пусти!.. Один поеду! Я всех начальников, прокуроров этих… Всех их помощников…

— Ну что ж… — болезненно усмехнувшись запекшимися губами, сказал Давыд.

— Не пущу, не пущу! — закричала Капа, став на порог и распахнув руки. — Нельзя так!

Егор отшвырнул ее, опрокинув ведро, выскочил на улицу. Лошадь была еще не распряжена, только снят чересседельник и рассупонен хомут. Она стояла в оглоблях, покрытая попоной.

— Пусть там разберутся, хватит!

Егор рывками засупонил хомут, но чересседельник так и не подтянул, прыгнул в сани. Давыд, не ожидая приказаний, сел позади.

— Подождите! — выскочил Степан, одеваясь на бегу. — Подождите, постойте!

Но Егор рванул вожжи, со всего плеча влепил лошади кнутом. Степан упал на угол саней, по, не удержавшись, скатился в снег.

— Стойте! Стойте!

Егор гнал и гнал лошадь, не оглядывался, сек ее вожжами. Сани подкидывало на ухабах, летели в стороны снежные лепни.

Так он гнал, пока не заметил, что чересседельник волочится по земле. Натянул вожжи, попридержал лошадь, спрыгнул с саней и забежал вперед, толчком закинув за спину винтовку, рванул чересседельник.

— Значит, я не прав!.. Значит, я не прав, мать такую! Граждане-начальники! Тпру, стой, стерва!

— А ты думаешь, я теперь тебя боюсь? Никогда не боялся! — усмехнулся Давыд. — Что старое было, то не вспоминаю. Батьку не вернешь. Ты сам себе жизнь испортил, на себя пеняй! Да вот мне зачем?

— А тебе что?

— На чужую сторону послал. Не мог я тут оставаться. Думаешь, легко было уйти? Каждый камушек помню. Вон сучок на стене возле печки сегодня увидел… Злишься, потому что не прав, стыдно.

— Слезай!

— Слезу. А все равно правду скажу… Ты Степана за собой тянешь.

— Умник! Много умников стало! Иди! Иди куда хочешь, проваливай. Я тебя не повезу. Другие поймают, иди!

Он разворачивал лошадь, схватив за решетку, заносил сани. Чувствовал, как нарастает в нем, накапливается все ослепляющая, душащая злоба, какая бывает, когда нечего сказать, возразить, — чувствуешь, что не прав, что терпишь поражение, а признаться не хочешь.

— Проси прощения!

— Выкуси! Я всегда честным был, не юлил. И помру таким.

— Ну, помирай!

Егор рухнул в сани, пошарил по сену, отыскивая кнут. Снежными комьями из-под копыт ударило в лицо. Оглянулся. Он надеялся увидеть, что Давыд смотрит в его сторону, но тот уходил к лесу.

— Начальников много развелось, а я сам начальствовать хочу! — прорычал Егор.

…А Степан выбежал за околицу.

— Братцы! — кричал Степан. — Братцы! Да что это такое!

Он увидел, что едут обратно. Отскочил в сторону, замахал руками.

— Стойте, стойте!

Но Егор был один.

— Да что же это? — растерялся Степан. И не знал, куда бежать, — вперед, назад. Глянул в сторону леса, побежал туда и остановился как вкопанный, переводя взгляд то туда, на отдаленный ельник, прикрывший поворот дороги, то себе под ноги.

— Кровь!..

Дорогу пересекал звериный след, вмятины от лап и, такие яркие на снегу, капли крови. Кровавый след пересекал Степану дорогу. И Степан, будто поняв что-то, чего не понимал раньше, и испугавшись этого, смертельно испугавшись, побежал к деревне, оглядываясь, будто за ним могли гнаться.

А тем временем Демид, развязав чересседельник и рассупонив хомут, накинув на мокрую спину лошади теплую попону и взяв кошель, пошел в сарай за сеном.

— Вот как… Стало быть… — повторял Демид, но мысли путались в голове и он не мог сосредоточиться. Душа беспокойно металась. Демид не мог понять, что его так взволновало, чем вывел из равновесия приход Давыда. Эти ли брови и глаза и завиток волос на затылке? А может быть, голос? Или то, что происходило рядом и что молча терпел, но не хотел принять Демид?

Демид взял железный крюк и стал дергать сено из заруба, повторяя все: «Так, стало быть…»

Он набил сено в кошель. И когда вышел из сарая, то увидел, как по сугробам, торопясь, лезет соседский мальчишка.

— Дед Демид! Дед Демид! Скорее! Волк! В капкане сидит.

— Где? — спросил Демид, хотя знал, где это могло быть. Несколько дней назад Демид выбросил в овраг подохшего ягненка, а рядом поставил капкан.

— За бочагом! — кричал мальчишка. — В ельнике! Сам страшный, с гривой. Пасть оскалена.

«Почему в ельнике?» — подумал Демид, выдернув из сена крюк.

— Домой ступай, — велел он мальчишке, взглянул на отполированный до белизны острый конец крюка.

Демид лез по снегу, оставляя позади широкую траншею. С веток, прошуршав, обрушивался снег, но рассыпался, не долетая донизу. Промерзшая хвоя, будто железная проволока, гулко царапала Демида по полушубку. Демид раздвигал, ломал ветки, лез через кустарник, и чем ближе подходил к тому месту, где стоял капкан, тем крепче сжимал крюк, приподнимался, заглядывал через кусты. Демид знал, что увидит его сейчас, сгорбившегося, со вздыбившейся седой на гриве шерстью, с пеной на белых и острых, как шипы, оскаленных зубах. И мальчишкин след мелькнул в стороне. Дальше мальчишка не ходил. Вот он… Демид увидел растоптанную площадку, замызганный след. Но волка не было.

— Где ж он? — Демид оглянулся и зябко поежился. — Где?

А сам все приближался, подходил к площадке, укатанному снегу. И он увидел капкан, черный на снегу. И оставшуюся в капкане волчью лапу.

— Отгрыз лапу. Сам себе… Погиб! Все равно гибель. Свои разорвут…

Вернувшись в избу и мельком оглядев ее, пустую, притихшую, ничего не спросил у Капы, тяжело сел на лавку и стал выдирать из бороды намерзшие ледяшки.

Егор вошел почти следом за ним.

— Морда, не можешь снег с крыльца соскрести! — крикнул Капе, ткнул винтовку в передний угол, схватил ковш и стал жадно пить. Пил, а сам искоса смотрел на стену возле печи.