Я чувствую свою мать в падении. Может быть, это потому, что я так близко к преисподней. Интересно, если моя мать умерла, увижу ли я её, когда умру. Обдумываю всё это за три секунды своего полёта к земле.

Один.

Два.

Три.

Я задыхаюсь. Чувствую, будто в мои лёгкие закачали весь существующий воздух, а затем в одно мгновение из меня всё выкачали. Сразу же ощупываю себя. Я с трудом дышу, но мои руки пробегаются по телу в поиске сломанных костей. Когда я уверена, что после этого падения ничего не сломалось, то сажусь, со стоном, хватаясь за затылок. Ощущение будто мне вышибло мозги. Снег смягчил падение, но голова обо что-то ударилась. У меня уходит некоторое время на то, чтобы подняться на ноги. Скорей всего, у меня будет огромная шишка... может быть, даже сотрясение мозга. Хорошие новости в том, что если у меня сотрясение мозга, я просто упаду в обморок. Даже не почувствую, как дикие животные разорвут меня на части. Не почувствую, как замерзну. Не стану есть кору деревьев и страдать от когтей голода. Просто и надёжно, кровотечение в мозг и... ничего. Упаковки с арахисом, которые я положила в карманы, рассыпались по снегу. Я собираю их и затем откидываю голову назад, чтобы посмотреть на забор. Хочу понять, с какой высоты я упала. Примерно четыре метра?

Поворачиваюсь к лесу, больная нога тонет в мягких насыпях снега. Слишком глубоко, чтобы вытащить её. Передо мной небольшая тропинка, проложенная среди деревьев, но я резко оборачиваюсь назад. До забора всего три метра, но это трудный путь. Я смотрю на него в последний раз. Ненавижу это место. Ненавижу этот дом. Но это место, где Айзек подарил мне любовь, не ожидая ничего взамен. Поэтому я не могу слишком сильно ненавидеть его.

Пожалуйста, пожалуйста, пусть он будет жив.

И тогда я начинаю идти.

Я слышу рокот лопастей вертолета.

Блоп-блоп

Блоп-блоп

Блоп-блоп

Мои глаза открываются. Мне приходиться использовать пальцы, чтобы веки не слипались, и даже тогда они продолжают закрываться.

Блоп-блоп

Похоже, он приближается. Я должна встать, выйти наружу. Я уже снаружи. Под своими пальцами я чувствую снег. Поднимаю голову. Слишком много боли. Что с моей головой? Ах, да, я упала. Перелезая через забор.

Блоп-блоп

Блоп-блоп

Мне нужно выбраться на поляну. Туда, где они меня увидят. Но вокруг лишь деревья. Всё это время я шла. Я в гуще зарослей. Могу протянуть руку и прикоснуться к ближайшему стволу мизинцем. И я остановилась здесь, потому что думала, что здесь теплее? Возможно, я просто свалилась? Не помню. Но я слышу, как лопасти вертолёта разрезают воздух, но я должна сделать так, чтобы они меня увидели. Использую ближайший ствол дерева, чтобы встать на ноги. Спотыкаюсь, ковыляю в сторону, откуда пришла. На снегу я вижу свои следы. Место кажется знакомым. Там я вижу небо. Это дальше, чем я думала, и когда оказываюсь на месте и поднимаю голову, блоп-блоп слышится не так отчётливо, как раньше. У меня нет времени на то, чтобы разводить огонь. Когда я представляю, что пытаюсь развести огонь из кучи дерева на снегу, мне становится смешно. Возвращаться в дом слишком поздно, как долго меня там не было? Я совершенно потеряла чувство времени. Два дня? Три? Вдруг меня пронзает мысль. Айзек жив! Он отправил за мной людей. Мне не остаётся ничего, я стою на поляне, задрав голову вверх, и жду.

Меня доставляют в ближайшую больницу в Анкоридже. Толпы журналистов новостных каналов уже ожидают снаружи. Я вижу вспышки, слышу хлопанье дверей и голоса, в то время как меня завозят на каталке в отдельную палату через чёрный вход. Медсёстры и врачи в форме цвета лосося бросаются ко мне. Я готова скатиться с каталки и скрыться. Здесь слишком много людей. Хочу сказать им, что я в порядке. Я профи в выживании. Нет необходимости в таком количестве медицинских работников или во всех этих анализах. Их лица серьёзны, они сосредоточены на моём спасении. Но на самом деле, спасать нечего.

Тем не менее, иглы пронзают мои руки снова и снова, пока они не немеют. Меня комфортно устраивают в вип-палате, и только капельница составляет мне компанию. Медсёстры спрашивают, как я себя чувствую, но я не знаю, что ответить. Знаю лишь, что моё сердце бьётся, и что мне больше не холодно. Они говорят, что я обезвожена, страдаю от недоедания. Мне хочется воскликнуть: «Да неужели!», но пока я не могу составить и слова. Через несколько часов меня кормят. Или пытаются. Простая пища, которую мой пустой желудок сможет переварить: хлеб и что-то белое и мягкое. Я отталкиваю еду в сторону и прошу кофе.

Они говорят:

— Нет.

Когда я пытаюсь встать и сказать им, что могу сама сходить за кофе, они его мне приносят.

Затем появляется полиция. Всё выглядит официально. Я говорю им, что сначала хочу поговорить с Сапфирой, прежде чем расскажу им что-либо. Им нужно моё заявление; они щёлкают кнопочками на концах ручек и протягивают ко мне диктофоны, но я просто смотрю на них, плотно сжав губы, пока не смогу поговорить с Сапфирой.

— Вы сможете поговорить с ней, когда будете себя хорошо чувствовать, чтобы прийти в участок, — говорят они мне.

Холодок пробегает по моему телу. Они держат её. Здесь.

— Вот тогда я поговорю и с вами, — отвечаю им.

За день до выписки меня посещают два врача, один онколог, а другой хирург-ортопед. Ортопед держит рентгеновский снимок моей ноги.

— Кость зажила неправильно, поэтому, когда вы долго стоите, у вас начинает болеть нога. Я назначил вам…

— Нет, — говорю я ему.

Он вглядывается в мое лицо.

— Нет?

— Я не заинтересована в лечении. Оставлю всё так. — Открываю журнал, который лежит у меня на коленях, показывая этим, что разговор окончен.

— Мисс Ричардс, при всём уважении, неправильное срастание кости, которая была вызвана несчастным случаем, будет причинять вам боль всю оставшуюся жизнь. Вам необходима операция, чтобы это исправить.

Я закрываю свой журнал.

— Я люблю боль. Мне нравится, что она осталась. Она напоминает человеку о том, что он пережил.

— Это очень уникальный взгляд — говорит тот. — Но не практичный.

Я швыряю журнал в сторону. Он летит с удивительной силой и с огромным стуком ударяется об дверь. Потом стягиваю вниз свой больничный халат, пока не появляются шрамы на груди. Похоже, врач сейчас упадёт в обморок.

— Мне нравятся мои шрамы, — твёрдо произношу я. — Я честно их заработала. Теперь убирайтесь.

Как только дверь за ним закрывается, я кричу. Медсестры врываются ко мне в палату, но я бросаю в них кувшин с водой. Теперь, полагаю, они закроют меня в психушке.

— Убирайтесь! — кричу я на них. — Прекратите указывать мне, как жить!

К онкологу я более благосклонна. Она получила мою карту из больницы в Сиэтле и провела ежегодные тесты, которые я пропустила из-за заключения. Когда врач рассказывает мне о результатах, то сидит на краю моей кровати. Это так сильно напоминает мне об Айзеке, что я чувствую себя разбитой. Когда она заканчивает, то говорит, что я создана для того, чтобы бороться, эмоционально и физически. Я по-настоящему ей улыбаюсь.

Через несколько дней меня отвозят в полицейский участок на заднем сидении патрульной машины. Она воняет плесенью и потом. На мне одежда, которую мне выдали в больнице: джинсы, уродливый коричневый свитер и зелёные кеды. Медсестры пытались причесать мои волосы, но, в конце концов, сдались. Я попросила ножницы и отрезала запутавшийся клок. Теперь волосы едва касаются моей шеи. Я выгляжу глупо, но кого это волнует? Меня на год заперли в доме, я питалась кофейной гущей и старалась не умереть от переохлаждения.

Когда мы приезжаем в полицейский участок, они сажают меня в комнату, передо мной стоит чашка кофе, а рядом лежит рогалик. Ко мне заходят два детектива и пытаются принять моё заявление.