Закончив, я вытерлась, слегка промокая полотенцем кожу, надела штаны от пижамы и позвала Айзека. Некоторые пластыри отклеились. Я стояла и молчала, пока он приклеивал новые. Я закрыла глаза, а вода с мокрых волос стекала по спине. От него пахло розмарином и орегано. Интересно, что он готовил внизу. Когда доктор закончил, я надела рубашку и отвернулась от него, пока её застегивала. Когда я снова повернулась к нему лицом, то увидела, что Айзек держал в руках расчёску, которую я до этого бросила на кровать. Не уверена, что смогла бы поднять руки достаточно высоко, чтобы распутать колтуны. Выдавить немного шампуня на голову — одно, а вот причёсывание уже напоминало невыполнимый подвиг. Он указал на табурет перед моим туалетным столиком.

— Ты такой странный, — признала я, когда села. Я упорно старалась не смотреть на его отражение, сосредоточив всё внимание на своём лице.

Айзек посмотрел на меня сверху вниз, его движения были размеренными и нежными. У него квадратные широкие ногти; а про мужские руки нельзя сказать, что они не ухоженные или не красивые.

— Почему ты так сказала?

— Ты причёсываешь меня. Ты даже не знаешь меня, но ты в моём доме причёсываешь меня, готовишь мне ужин. Ты был барабанщиком, а теперь хирург. Ты почти никогда не моргаешь, — закончила я.

К тому моменту, когда я закончила свою мысль, в его взгляде было столько грусти, что я пожалела о сказанном. Он провёл щеткой по моим волосам в последний раз и положил её на трюмо.

— Ты голодна?

Мне не хотелось есть, но я кивнула. Встала и позволила ему проводить меня вниз.

Я ещё раз оглянулась на тумбочку и только после этого последовала за доктором.

Люди лгут. Они используют других людей и лгут им, постоянно скармливая чушь про свою верность и про то, что они никогда не уйдут. Никто не в состоянии выполнить такое обещание, потому что наша жизнь напоминает времена года, а они имеют обыкновение сменять друг друга. Ненавижу перемены. Нельзя полагаться на времена года, можно верить лишь в то, что они сменят друг друга. Но прежде чем это произойдёт, и прежде чем получить урок, чувствуешь себя хорошо благодаря глупым, пустым обещаниям. Человек предпочитает верить им, потому что ему это необходимо. И наступает тёплое лето, красивое и безоблачное, и человек чувствует только тепло. Нам свойственно верить в постоянство, потому что люди, как правило, появляются в нашей жизни, когда та хороша. Я называла таких людей «слетающиеся на лето» и подобных «слетающихся» в моей жизни было предостаточно, чтобы усвоить, что когда придёт зима, они покинут меня. Когда жизнь «замораживает» человека, а он дрожит и ищет защиты под кучей слоёв одежды, стараясь выжить, то остаётся один. Сначала даже не замечает. Слишком холодно, чтобы можно было мыслить ясно. А потом внезапно поднимает голову, и видит, что снег уже начинает таять, и понимает, что зиму провёл в одиночестве. Это сводило меня с ума. И этого достаточно, чтобы я начала избавляться от людей, прежде чем они сами покинут меня. Вот что я сделала с Ником. Это то, что я пыталась сделать с Айзеком. Но он оказался исключением, и не ушёл. А остался на всю зиму.

Времена года появляются из мешков: весна, лето, осень и зима. В воображении я представляла гигантские мешки, наполненные воздухом, цветом и запахом. Когда один сезон подходил к концу, следующий за ним сезон вырывался из мешка и разливался по всему миру, подавляя уставшего и ослабевшего предшественника своей силой.

Зима закончилась. Весна вырвалась на волю и помчалась вперёд, овевая Вашингтон тёплым воздухом и окрашивая деревья в ярко-розовый цвет. Небо теперь ярко-голубое, а Айзек подрезал кусты перед моим домом. За неделю до этого я шла к входной двери, зацепилась за ветку и до крови поранила руку. Айзек решил, что я себя режу. Я заметила, как он внимательно изучал ранку. Когда мужчина пришёл к выводу, что рана слишком кривая, чтобы быть нанесённой ножом, то отправился на поиски садовых ножниц в гараж. Обычно я нанимала ландшафтную компанию, чтобы обустроить двор, но сейчас подрезкой маленьких ёлочек занимался мой доктор.

Я наблюдала за ним через окно, вздрагивая каждый раз, когда мышцы его рук напрягались и ножницы отрезали очередную веточку. Если он случайно отрежет себе палец, я буду ответственна за это. Вокруг его теннисных туфлей валялись листья и ветки. Мне никогда не было так жарко в Вашингтоне, чтобы я обливалась потом, но Айзек весь взмок и выглядел уставшим. Нельзя запретить Айзеку делать что-нибудь. Он не послушает. Но зима закончилась, а я устала быть его объектом заботы. Доктор прочно обосновался в моём доме. На моём диване, в кухне, возле живой изгороди. Воздух прогрелся и всё изменилось. Ник часто говорил мне, что я дочь зимы, седая прядь в моих волосах тому доказательство. Он утверждал, что со сменой времени года, менялась и я. Впервые я согласна с ним.

— Когда ты собираешься домой? — спросила я, когда Айзек зашёл в дом. Он мыл руки в кухонной раковине.

— Через пару минут.

— Нет, я имею в виду насовсем. Когда ты собираешься уйти и не возвращаться?

Он не спеша вытирал руки и тянул время.

— Ты готова к тому, чтобы я ушёл?

Это взбесило меня. Он всегда отвечает вопросом на вопрос. Я не ребёнок. Я сама могу позаботиться о себе.

— Во-первых, я никогда не просила тебя быть здесь.

— Нет, — он покачал головой. — Ты не просила.

— Ну, тогда тебе пора уходить.

— Разве?

Айзек пошёл прямо на меня. Я напряглась, но в самую последнюю секунду он обогнул меня слева и прошёл мимо. Я закрыла глаза, чувствуя, как воздух, который всколыхнулся от его движения, окутывал меня. В голове возникла странная мысль. Очень странная: «Ты никогда снова не почувствуешь его запах».

Я не из тех, для кого важны запахи. Обоняние — моё самое не любимое чувство. Я не зажигала ароматические свечи и не бродила у пекарни, вдыхая запах свежего хлеба. Обоняние просто одно из чувств, с которым я борюсь в своей белой комнате. Я не пользуюсь им, мне плевать на запахи. Я жила в белой комнате. Я жила в белой комнате. Я жила в белой комнате. Но… понимала, что буду скучать по его запаху. Айзек и есть обоняние. Это его чувство. От мужчины пахнет специями и больницей. Я чувствую также запах его кожи. Он мог просто стоять в нескольких метрах от меня, а я уже улавливала запах его кожи.

— Айзек, — в моём голосе звучало столько уверенности, но когда он повернулся ко мне, держа руки в карманах, я не знала, что сказать. Мы смотрели друг на друга. Это ужасно. Больно.

— Сенна, чего ты хочешь?

Я хотела в свою белую комнату. Хотела никогда не знать его запаха и не слышать его музыку со словами.

— Я не знаю.

Он сделал шаг к двери. Мне хотелось пойти к нему. Хотелось.

— Сенна ...

Айзек сделал ещё один шаг. Ему хотелось, чтобы я остановила его. «Он давал мне шанс», — подумала я. Ещё три шага, и он выйдет за дверь. Я чувствовала притяжение. Будто что-то подталкивало меня под коленки, тянуло к нему. Мне хотелось наклониться и унять это ощущение. Ещё один шаг. И ещё.

Его глаза умоляли меня. Но бесполезно. Я была слишком далеко.

— Прощай, Айзек.

Для меня это была потеря. По крайней мере, мне так казалось. Прошло много времени с тех пор, как я оплакивала человека, двадцать лет, если быть точной. Но я оплакивала Айзека Астерхольдера по-своему. Не плакала; я слишком сухой человек, чтобы плакать. Каждый день я прикасалась к тому месту, где раньше на тумбочке лежала книга Ника. Пыль начинала заполнять поверхность. Ник что-то значил для меня. Мы с ним жили вместе. А между мной и Айзеком такого не было. Хотя, возможно, это не так. У нас с ним были мои трагедии. Люди уходят — это то, к чему я привыкла, но Айзек просто появился в моей жизни. Я просидела в своей белой комнате не один день, пытаясь очистить себя от всех цветов, которые вдруг почувствовала: красные велосипеды, «цепляющие» тексты песен, запах травы. Я сидела на полу, натянув платье на колени и прижавшись к ним лбом. Белая комната не смогла вылечить меня. Цвета были повсюду.