Спустя семь дней после того, как Айзек вышел из моего дома, я пошла проверить почтовый ящик, и на обратном пути увидела на лобовом стекле машины пакет. Я прижимала его к груди в течение часа, прежде чем вставила в проигрыватель. В комнате раздалось мощное крещендо слов, ударных и звуков арфы, и всего того, что он чувствовал. Всего, что чувствовала я. Самое замечательное в этом, что я что-то чувствовала.

Музыка разрывала меня на части, пока я не начала задыхаться. Откуда музыке знать, что чувствует человек? Как она может помочь дать всему этому название? Я пошла в кладовую. Там на верхней полке лежала коробка. Я потянула её вниз и отбросила крышку. В коробке лежала красная ваза. Ярко-красная. Ярче крови. Отец прислал её мне, когда была опубликована моя первая книга. Она показалась мне ужасной, настолько яркой, что резало глаза. Теперь цвет притягивал мой взгляд. Я отнесла её в белую комнату и поставила на стол. Теперь там повсюду была кровь.

В течение нескольких дней я искала песню. Я плохо разбиралась в прелестях iTunes. Остановилась на Флоренс Уэлч. Есть что-то в её напряжённом пении. Я нашла песню. Но не знала, как записать её на один из компакт-дисков, которые использовал Айзек. Но как-то разобралась. После чего поехала в больницу, и диск всю дорогу лежал у меня на коленях. Я долго стояла возле его машины. Это был смелый шаг. Цветной. Не знала, что во мне есть какие-то цвета. Я оставила конверт на лобовом стекле машины доктора и надеялась на удачный исход.

Его песни напоминали мне о плавании, про которое я как-то забыла.

Он пришёл не сразу. Вероятно, не пришёл бы вообще, если бы несколько недель спустя не увидел меня в больнице. Я поехала, чтобы подписать некоторые счета. Страховку. И видела его мельком, не более нескольких секунд. Он был с доктором Акелой. В одинаковых белых халатах, выделяющих их среди прочих людей, снующих вокруг поста медсестёр, они вместе шли по коридору — два полубога в мире людей. Я замерла, когда увидела его, на меня нахлынуло то ощущение, которое могли подарить только наркотики. Доктор шёл к лифтам, где стояла я. «Великолепно, это будет полный отстой». Если в лифте будут люди, возможно, мне удастся протиснуться вглубь и спрятаться. Я с надеждой ждала, но когда двери разъехались, единственными людьми внутри оказались двое на рекламном постере о лечении эректильной дисфункции. «Мы должны делать это чаще», — гласил лозунг. Приятная, спортивная пара под пятьдесят, женщина казалась несколько смущённой. Я влетела в лифт и ударила кулаком по кнопке «первый этаж». Закрывайтесь же! И двери начали закрываться. К счастью, они закрылись, но перед тем, как закрылись, сквозь щель, я увидела Айзека. На секунду мне показалось, что он собирался просунуть руку и не дать дверям закрыться, но доктор, наоборот, отпрянул. В его глазах вспыхнуло удивление. Он не ожидал увидеть меня сегодня. «Мы должны делать это чаще», — подумала я. Всё это произошло за три головокружительные секунды. Обычно этого времени хватает, чтобы моргнуть три раза. Но я не моргала, также как и он. Все эти три долгие секунды мы играли в «гляделки». Мы не смогли бы сказать больше за эти три секунды, даже если бы использовали слова.

Если необычайно долго отталкивать от себя человека, то его реакция на ваши извинения, скорее всего, будет очень замедленной. По крайней мере, мне так казалось. И именно так вели себя герои моих историй. Он пришёл через неделю. И я убрала красную вазу обратно в шкаф, вернувшись к жажде белого.

Я стояла у почтового ящика, когда его машина въехала на мою подъездную дорожку. На меня нахлынули чувства.

Ты чувствуешь.

Когда же это снова начало происходить? Я ждала, зажав в руках бесполезную пачку писем. Айзек вышел из машины и подошёл ко мне.

— Привет, — сказал он.

— Привет.

— Я ехал в больницу, но сначала мне захотелось проведать тебя.

Я приняла это объяснение. Я скучала по нему. «Ты скучаешь по Нику, ты знаешь Ника. С этим человеком ты незнакома».

Я прогнала мысли прочь.

Мы вместе подошли к дому. Когда я закрыла за нами дверь, Айзек забрал у меня почту. Я наблюдала, как он положил её на столик, стоящий у двери. Один белый конверт соскользнул с края и упал на пол. И приземлился за правой ногой Айзека. Он повернулся ко мне и обхватил мое лицо ладонями. Мне хотелось смотреть на безопасную белизну этого конверта, но мужчина стоял рядом, вынуждая смотреть на него. Его взгляд был острым. Пронзительным. В нём плескалось слишком много эмоций. Айзек поцеловал меня с цветом, с барабанным боем и с точностью хирурга. Он целовал меня как тот, кем являлся, всем своим существом — это был всепоглощающий поцелуй. Мне стало интересно, как его целую я, ведь я была разбита на части.

Когда Айзек прервал поцелуй, я испытала чувство потери. Его губы на какой-то краткий миг коснулись тьмы, и в моей душе вспыхнул свет. Он всё ещё касался руками моей головы, зарываясь в волосы, и мы почти соприкасались носами, пока смотрели друг на друга.

— Я не готова к этому, — призналась я тихо.

— Я знаю.

Он пошевелился, пока я не оказалась в его руках. Объятья. Гораздо более интимные, нежели что-либо, чем я занималась с мужчинами в течение последних лет. Я упиралась макушкой ему в подбородок, прижимаясь лицом к ключице.

— Спокойной ночи, Сенна.

— Спокойной ночи, Айзек.

Он отпустил меня, отступил и сделал шаг влево. Впечатления, которые Айзек оставил после себя, оказались такими короткими и такими острыми. Я слушала гул его автомобиля, когда мужчина выезжал с подъездной дорожки. Раздался скрип гравия, когда он выезжал на улицу. Когда Айзек уехал, снова стало тихо и спокойно, как и было всегда. Всё успокоилось, кроме меня.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ГНЕВ И ПЕРЕГОВОРЫ

Где-то за стеной начинает играть музыка. Мы застываем, глядя друг на друга, и раскрывая глаза всё шире с каждым аккордом. Между нами существует невидимая нить, которая появилась с тех пор, как Айзек увидел мою боль и принял её, как свою собственную. Я чувствую, как она натягивается по мере того, как музыка звучит всё громче, а Айзек, шокированный, как и я, стоит, не шевелясь. Мне хочется оказаться в его объятиях и спрятать лицо у него на шее. Я боюсь. Страх пробирает до мозга костей. Он стучит, как барабаны, предвещающие конец света.

Там

Та-дам

Там

Та-дам

Флоренс Уэлч исполняет «Landscape» за стенами нашей тюрьмы.

— Достань тёплую одежду, — велит он, не отводя от меня взгляда. — Одень всё, что найдёшь. Мы убираемся отсюда.

Я бегу.

В шкафу нет ни одного пальто. Ни перчаток, ни термобелья, ничего достаточно тёплого, чтобы осмелиться выйти наружу в двадцатиградусный мороз. Почему я не замечала этого раньше? Я быстро исследую одежду на вешалках в шкафу. Меня окружает музыка, она звучит в каждой комнате. От этого я двигаюсь быстрее. Кто мог знать о песнях, которые Айзек присылал мне? Они личные... посвящены мне, в них так много недосказанного, как и в моих мыслях. В шкафу нашлось много кофт с длинными рукавами, но большинство из них из тонкого хлопка или лёгкой шерсти. Я натягиваю все кофты через голову, пока мне не становится трудно двигать руками. Но я уже сейчас понимаю, что и этого будет не достаточно. В любом случае, в такую погоду необходимо утеплённое белье, тёплое пальто, сапоги. Я обуваю единственную пару обуви, которая кажется мне тёплой: пара сапожек на меху — скорее модные, нежели практичные. Айзек ждёт меня внизу. Он держит дверь открытой, словно боится отпустить. Я заметила, что он даже куртку не надел. На нём пара чёрных резиновых сапог, предназначенных для дождя или работы во дворе. Наши взгляды скрещиваются, когда я прохожу мимо него и выхожу на улицу. Я сразу же проваливаюсь в снег. Вплоть до колен. Снег по колено, в этом не может быть ничего хорошего. Айзек следует за мной. Он оставляет дверь открытой, и мы двигаемся вперёд метров пять или шесть, затем останавливаемся.