Бухмаер приказал мне идти рядом с ним. Собственно, он вел меня, держа в руке пистолет, как настоящего пленника. Высоко в небе, над горными вершинами, парил могучекрылый орел. Может, ждал добычу? Или удивлялся отчаянности этих серо-зеленых фигур, их невеселому маршу по горной дороге?

Устроили привал возле нависшей над дорогой скалы. Измученные жарой, солдаты обессиленно повалились на землю. Бухмаер позвал одного из них, высокого, длиннорукого человека, который нес пулемет и коробку с лентами, Я заметил, как они переглянулись с Бухмаером, и на губах пулеметчика как будто промелькнула тень хитрого взаимопонимания. Когда мы двинулись дальше, солдат с пулеметом уже не отставал от офицера. Стал как бы его охранником. Будто прикрывал его от возможного нападения партизан.

Дорога карабкается вверх. Она — как путь к небу, как путь в бесконечность бытия. Из-под солдатских ног срываются камни, кто-то едва слышно ругается, некоторые со злобой поглядывают на Бухмаера. На этой дороге все может случиться. На этой дороге не развернешься, не станешь обороняться. По два человека, только по два человека… Неожиданно дорога прижимается к скале узенькой ступенечкой. Повисает над страшной пропастью. Над черной бездной.

Солдаты идут гуськом: один, второй, третий… Цепляются за выступы, прижимаются к каменной стене. Со страхом поглядывают вниз…

Бухмаер положил руку на плечо своего охранника. Тот понимающе кивнул. И тут произошло невероятное.

— Ложитесь! — крикнул мне офицер.

Падая на кремнистую тропку, я увидел, как длиннорукий верзила быстро поставил на землю пулемет, вложил в него ленту и дал длинную очередь по шеренге солдат. Бил с близкого расстояния, бил безошибочно, сбрасывал в пропасть серые фигуры. Не было ни крика, ни воплей, ни проклятий. Падали, падали, падали… Все закончилось мгновенно. Пустая стежка над пропастью, пилотки, котелки, автоматы… И ни живой души.

Из черной бездны как будто донеслись какие-то крики. А может, это камни с грохотом осыпались в темный каньон. Орел в небе сложил крылья и ринулся вниз. Он все понял. Его охватило нетерпение. Орел знал, что после выстрелов в горах его всегда ждет богатая трапеза.

Пулеметчик поднялся и отдал офицеру честь.

— Ты совершил благородное дело, — сказал Бухмаер. — Теперь ты полетишь с нами, и я представлю тебя американцам как врага нацизма. — Он повернулся ко мне: — Надеюсь, капитан, вы не забудете эту сцену?

И только теперь меня охватил ужас. Я смотрел на молоденького офицера в черном мундире, на его веселую улыбку, на тонкую руку, державшую пистолет, и во мне возникало предчувствие какой-то дикой неожиданности. Я не мог поверить ни этой улыбке, ни этим прищуренным глазам, ни светлому чубчику, который по-юношески выбивался из-под фуражки; я ожидал какой-то новой команды, какой-то сумасшедшей выходки безжалостной души, способной убить кого угодно. Прикончил своих солдат и теперь смотрит на меня, будто не люди упали в бездну, а какие-то деревянные обрубки.

На моем лице, вероятно, появилось выражение испуга. Офицер это заметил и быстро спрятал пистолет в кобуру. Снял фуражку с высокой тульей, вытер платком лоб, шею, щеки.

— Я понимаю, о чем вы думаете, господин капитан, — сказал он, надевая фуражку с эсэсовской эмблемой смерти. — Я для вас не человек, а кровожадный упырь, для которого смерть и жизнь ничем не отличаются между собой.

— На этом свете смерть и жизнь давно соединились, — уклончиво ответил я.

— Неправда, — сказал офицер. — Я больше всего люблю жизнь. Полнокровную жизнь со всеми ее прелестями, радостями, наслаждениями. И ради этой жизни я легко переступил грань, которая отделяет нас от смерти. Мои солдаты были обречены с той минуты, когда я решил выйти из грязной нацистской игры. — Он горько усмехнулся. — Но это уже философия. Пора заняться делом. В селе нас ждет бронетранспортер, и я надеюсь, что сегодня вечером мы перелетим через Адриатику.

…Военный аэродром оказался обыкновенной полосой зеленого луга в мрачном ущелье. Самолеты стояли в глубоких расщелинах, надежно замаскированные зелеными ветками. Старшим на аэродроме оказался дебелый, в синей летной форме оберст с тяжелым взглядом, неповоротливый, будто совершенно равнодушный к своей армейской службе, где ему приходится заниматься какими-то никчемными делами: наблюдать за вылетами боевых машин, заботиться о доставке горючего, боекомплектов, запчастей, внимательно следить за горными подступами, на которых ежесекундно могут появиться разведчики титовской армии.

Он не улыбнулся даже при появлении своего друга Бухмаера, но обнялись они крепко, со всей сердечностью давних друзей. Из нескольких слов я понял, что они — старые товарищи, что когда-то, до войны, дружили семьями, имели какие-то общие финансовые интересы и, возможно, эти общие интересы существовали и сегодня. Они давно обо всем договорились. Я понял это с первой минуты. Бухмаер подвел меня к одному из замаскированных «хейнкелей», похлопал по пропеллеру, довольно улыбнулся.

— Наша машина, — сказал многозначительно. — Вам дадут механика, проверьте все до последнего винтика. В разговоре с ним будьте осторожны. Ясно?

Все было ясно. Почти новый «хейнкель» с достаточным запасом горючего выйдет на любую трассу. И только одно будет ему запрещено: повернуть на восток. Старший на аэродроме, этот сонный оберст с равнодушными глазами, хорошо разбирается в штурманских картах. Трасса будет только одна — на запад. В Италию. К американцам. Ну что ж, изо всех несчастий это самое меньшее, решил я. И отбросил сомнения. Мое решение было окончательным. Я принялся осматривать машину.

День медленно угасал. Солнце садилось за горы. Вместе с механиком мы проверили моторы.

— Я слышал, вы летите в Берлин? — поинтересовался молодой механик. — Вы пленный или работаете на нас?

— Выполняю задание, — ответил я неуверенным тоном.

— Я могу только позавидовать вам, — сказал механик. — Тут не жизнь, тут ад. В горах полно партизан. Вчера они начисто уничтожили соседний аэродром. Боюсь, что мне отсюда живым не вырваться.

— Да, армия маршала Тито начала наступление по всему фронту. Советские войска уже подходят к Балканам.

Механик оглянулся, лицо его выразило недоумение.

— Не понимаю, зачем фюрер держит здесь столько войск, когда и дураку ясно, что Тито скоро нас отсюда выпрет! И мы погубим тут почти целую армию. Танки застревают на горных перевалах. Черногорцы их поджигают обыкновенными бутылками.

— Меня это не касается, — решил я оборвать опасный разговор с механиком. — Я летчик.

— Летчик? — подозрительно взглянул на меня механик. — От русских сбежали к немцам? От немцев бежите бог знает куда?

— Немедленно замолчите, иначе я доложу про вашу болтовню господину полковнику.

— Ты — русская свинья! Вот кто ты! — крикнул механик и замолчал, насупившись.

Все было проверено, моторы работали на полную мощность, заправлены главные и запасные баки. Я направился к низкому каменному домику, в котором находилась аэродромная комендатура, отыскал там Бухмаера и доложил ему, что машина к полету готова. Офицерик склонился над расстеленной на столе картой, отыскивал что-то через большую лупу. Дородный полковник сидел в каменном кресле и пил из громадной рюмки коньяк. Лицо его было красно, глаза весело поблескивали.

— Садитесь, господин капитан, — пригласил он и подал мне пустую рюмку. — Судьба вытворяет с нами удивительные вещи. Два года тому назад я со своим аэродромом был в сотне километров от Москвы. Теперь от Москвы до этой проклятой Черногории больше двух тысяч километров.

Я молча взял рюмку, но пить не стал.

— Боитесь, что потеряете курс на Палермо?

— Боюсь.

— Напрасно. Американцы все равно подстрелят нас своими «эрликонами». Я не верю в эту авантюру… — Язык у него заплетался, мысли путались. — Пейте, господин русский капитан. Если нам удастся проскочить через Сплит и выйти на воды Адриатики, лучше лететь к греческим портам. Там сейчас нет ни немцев, ни американцев.