И вот на эту землю, где только что окончилась долгая кровопролитная война, попадает маленький Неруда. Тему ко в те годы — большая деревня. Поэт навсегда запомнил, как строили первые дома, как выделяли земли новым поселенцам. Вокруг Темуко простирались поля и леса, где жили индейцы мапуче.
Когда Неруда стал лауреатом Нобелевский премии, французский журнал «Экспресс» обратился к нему с рядом вопросов, в том числе и о школе, где он учился в детстве. В своих ответах Пабло четко обрисовал те годы в Темуко. Да, это была государственная школа. Его однокашники носили самые разные фамилии: немецкие, французские, норвежские, сефардские{12} и, разумеется, чилийские, вернее — испанские. Это новое, рождавшееся «сообщество» отличалось хорошими чертами: на первых порах в нем не было никакой кастовости. «Мы все были равны!» — убежденно говорит поэт. Много позже, когда некоторые семьи стали богатеть, началось классовое расслоение. А поначалу в Темуко царил демократический дух. Все имели работу, никаких помещиков, никаких аристократов… На вопрос о тогдашних индейцах Неруда отвечает, что их согнали со своих земель в конце прошлого века и они жили особняком, в стороне, никогда не селились в Темуко, а лишь по соседству. Стоит где-нибудь сиротливо индейская хижина, а другая — в нескольких километрах от нее. Индейцы приходили в город продавать шерсть, ткани, яйца, ягнят. К вечеру всегда возвращались домой. Мужчина едет верхом, а женщина семенит рядом. Никакого общения с ними не было. «Мы не знали их языка, разве что несколько слов. А они и вовсе не говорили по-испански, да и сегодня говорят совсем плохо».
Французского журналиста удивляют эти слова, и он убежденно говорит, что при всем при этом в поэзии Неруды глубоко осмысляется духовный мир индейцев. «Так оно и есть, — отвечает Неруда. — Я всегда воспринимал историю как выражение народного сознания». В Темуко разыгралось самое большое сражение арауканской эпопеи. Испанские конкистадоры искали лишь золото, золото! Но им не удалось раздобыть его у арауканов. Не только потому, что те были бедны, а еще и потому, что ни один индейский народ не оказывал такого яростного сопротивления испанцам. «Об этом историческом факте основательно подзабыли», — заключает Неруда.
В нашей последней беседе с поэтом тоже шла речь об индейцах. Правители Чили, считал он, всегда скрывали правду о судьбе арауканов. Они постоянно стараются занизить их численность. Согласно официальным данным, индейцев всего 50 или 60 тысяч. А на самом деле их более полумиллиона. Это, разумеется, этническое меньшинство, но у них свой язык — по мнению Неруды, красивейший в мире, — свои древние традиции, своя культура.
5. Дорогая мами́ка
Поэт не раз говорил, что главный персонаж его детства — дождь. На юге Чили часто шутят: у нас только одно время года — дождливое.
Раскисшая грязь точно темная враждебная сила, великан-людоед, который не дает ни пройти, ни проехать по немощеным дорогам. Кругом лес. Самое главное сырье — древесина. Лесопильни похожи на причудливые замки из свежих досок. Плотники, куда ни кинь взгляд, вовсю орудуют пилами и фуганками. От взвихренных опилок тянет густым смолистым запахом только что сваленных стволов.
Деревянные дома неказисты, но просторны. Цинковые крыши протекают, и с потолка падают и падают капли дождя. Дождь стал для Неруды фортепьянной музыкой детства. Дождевые капли били и били по невидимым клавишам ведер, ночных горшков, плевательниц, бочек, умывальных тазов. Не хватало посудин для этих назойливых дробных ударов дождя. Струйки должны были попасть точно в цель, чтобы не затопило дом.
Был у города грозный враг — оранжево-багровый огонь, который нападал на дома в ночной тьме. Ночами люди в испуге просыпались от отчаянных криков — пожар! Деревянные постройки воспламенялись так же легко, как нефть. Зловещее чудище в считанные минуты пожирало целые кварталы. Добровольные пожарные, да и все, кто мог, старались побыстрее сбить алчное пламя.
Затяжные дожди и частые пожары навсегда вписались в панораму детства Неруды. Мальчик смотрел вокруг внимательными глазами. Он вбирал в себя все, что видел. Особенно страшили его пожары, когда отец не ночевал дома… Дело в том, что Хосе дель Кармен поступил работать на железную дорогу. И тоже благодаря Карлосу Массону. В его гостинице, как правило, собирались железнодорожники; с некоторыми из них Хосе дель Кармен завязал близкое знакомство, и они подыскали ему подходящее место.
К концу жизни он стал главным кондуктором. Но не на пассажирских поездах, а на грузовых, тех, что перевозили щебень, гравий, песок, чтобы подбивать деревянные шпалы; нередко сильные ливни размывали железнодорожный путь. Обычно Хосе дель Кармен работал по нескольку дней подряд и ночевал в поезде чаще, чем дома. Поезд стал ему вторым, пожалуй, даже первым домом. У него был свой спальный вагончик.
Самая большая радость, какую помнит Неруда из своего детства, — это поездки вместе с отцом на грузовом поезде, который увозил их в сельву. Вот где мальчику открывались разные чудеса: удивительные цветы, жуки, лесные тайны! «Мне казалось, — вспоминает Неруда, — что мы — вольные странники». Там он впервые познавал природу, любовался ручьями, склонами гор. И думать не думал, что, путешествуя на поезде, груженном щебнем и гравием, накапливает в себе драгоценный материал для будущей поэзии. В поезде мальчуган тосковал по матери, особенно к ночи. Хотелось ласки, которой он почти не видел от отца. А вот мами́ка на нее не скупилась. Ему страшно не нравилось слово «мачеха». Да оно совершенно и не подходило к донье Тринидад: эта женщина была воплощенная нежность. И наверно, чтобы убить извечное представление о «злобной мачехе» из детских сказок, он в знак любви к чудесной женщине, заменившей ему мать, придумал слово «мами́ка». Когда ему было лет семь-восемь, Пабло попробовал сложить в ее честь первые стихи. И прочел их вслух, не заметив, что родители заняты чем-то своим. «Откуда ты их списал?» — спросил равнодушно отец. «Вот так, — вспоминал Неруда много позже, — я впервые встретился с небрежением литературной критики». Донья Тринидад никогда его не бранила, не упрекала. У нее было редкостное сердце, и мальчик это чувствовал. Поэтому-то ни разу и не назвал ангела-хранителя своего детства суровым словом «мачеха». Ласковая, заботливая, с врожденным крестьянским юмором, всегда в делах, в хлопотах… Так говорил о ней с благодарностью приемный сын.
Когда Неруде было лет десять, он в день ее рождения сделал на поздравительной открытке надпись, в которой уже проступает поэзия: «О мама дорогая, посмотри, / сияет золотом земля вдали, / и выбрал эту чудную картинку я, твой Нефтали». Три слова — «посмотри», «вдали», «Нефтали» — в рифму. Совсем неплохо для десятилетнего мальчугана… Потом, в годы зрелости, он поднимется на иные высоты. «О, нежная мами́ка!» — воскликнет Неруда в первых строках посвященного ей стихотворения. «…Святая доброта, / в одеждах темных, неприметных, / воды и хлеба чистота святая, / тебя дороже нет…» Это она, мами́ка, неустанно сражается против зимних холодов, против ливней, которые грозят затопить дом. Это она с великой мудростью раздает то немногое, что есть у бедноты. Все, кого согревала ее тихая материнская любовь, были для нее одинаково дороги. «Ты будто делишь между нами алмазов россыпь…» — писал поэт позднее. Он помнит, как его мами́ка в грубых деревянных башмаках-суэко — их носили тогда все простые женщины — старается ступать бесшумно, как торопится успеть везде ко времени — не дай бог остервенелый ветер сорвет крышу или повалит изгородь. Завоет-зарычит этот ветер, точно разъяренная пума, а ему наперекор донья Тринидад Марверде — «нежная, как солнца робкий луч / в день неприветный, грозовой… / как самый малый трепетный фонарик», который освещал им путь. Поэтический символ Неруды прост и ясен, мать — всё для своих детей, их хлеб насущный. Хлеб, который она делила поровну. А мешок из-под муки пошел на штанишки маленького Неруды. Донья Тринидад сама их скроила, сама сшила… Она делала всю жизнь то, что извечно делают женщины: стряпала, мыла, стирала, гладила, — выхаживала заболевшего ребенка. Сеяла, выращивала посевы, выращивала жизнь и отношение к жизни у своих детей. И все у нее выходило будто само собой, ладно, без лишних слов. Это был ее долг, ее материнское призвание. А когда дети, став взрослыми, отправились в свой путь по свету, мами́ка «легла в гроб маленький под стук дождя, / свободная от всех забот впервые».