Второе стихотворение Неруда назовет «Скромные строки памяти покойной матери»: «О мама милая, я слишком поздно на свет явился / и не успел поцеловать тебя, / принять пречистое благословенье. / Твой свет недолгий уже истаивал, / он снова в глубь земли сходил, / ведь ты от жизни малого просила, / быть может, лишь букет фиалок в капельках росы, / да и они глядятся щедрым даром в твоих ладонях нежных, / которые уже не ждали ничего».

Стихи, конечно, наивные, незрелые, но они дышат искренностью. Поэт не раз в мыслях говорил с матерью, и вот впервые его слова, обращенные к ней, становятся поэтической строкой.

Роса Басоальто сфотографирована почти в полный рост. Неруда пристально вглядывается в лицо матери и, наверно, думает о том, как быстро свел ее в могилу гибельный недуг. Потом передает фотографию Матильде. А чуть погодя она протягивает ее мне. Я смотрю и смотрю на эту фотографию… На обороте выцветшими каллиграфическими буквами (так писали в старину) выведено: «Нефтали Басоальто Опасо де Рейес, мать Пабло Неруды». Нефтали — материнское имя — поэт получил при крещении… Я изучаю ее лицо. Искоса поглядываю на сына. Сходство обнаружить совсем нетрудно: те же черты, тот же овал.

Под дугами бровей — одна чуть выше другой — глаза с тяжелыми веками и небольшими зрачками. В глазах притаился немой вопрос, а может, и отсвет лукавства. Крупный нос выдается вперед, как у многих крестьянских людей, привычных различать по запахам смену времен года и открывать — как потом скажет поэт — «тайные гнезда птиц». Можно ли уловить по какому-то особому знаку, что эта женщина на краю пропасти? Что она предчувствует приближение смерти? Но как это узнать? Ее лицо излучает жизненную силу. В нем не найти ничего обманного, нет ощущения, что вглубь загнаны какие-то тайные переживания. Однако во взгляде есть что-то дремотное, болезненное. Да… на всем лице печать внутренней борьбы. Большой четко очерченный рот. Полные губы говорят о чувственности, нет, скорее о тяге к жизни. Слегка выступающий подбородок, в ушах длинные серьги, темные, точно переспелые вишни. Причудливая, старательно сделанная по моде тех времен прическа, легкие завитки прикрывают широкий лоб. Серебряная брошь светлеет на темном платье, которое могло бы показаться траурным, надетым раньше срока, не будь кокетливых кружев на длинных рукавах. Большая рука лежит на спинке кресла, обитого кожей. Видно, что женщина — высокая, худая, что смотрит она прямо в загадочный ящик фотографа, застыв на миг, чтобы ее запечатлели навечно. А может, подозревала, боялась, что ей осталось жить считанные дни, часы. Может, это ее последнее «прости» миру и сыну, и она посылает его, помня изречение Блаженного Августина, которое не случайно подчеркнула в прочитанной книге, взятой у священника. «Вечность — не более чем истинная суть человека, которой дано проявиться в одно-единственное мгновенье». По настороженному выражению лица на этом старом снимке можно судить, что женщина не хочет расставаться с жизнью. Но в дуэли света и тени, запечатленной на пожелтевшем тонком картоне, мерцают тревожные блики.

Неруда снова берет фотографию. Пусть навсегда вживется в память образ матери. Ему так хочется понять — покой или тоска в ее лице? Без сомнения, он увидел и то и другое.

Фотография, похоже, была сделана именно в этом доме и в этой самой комнате, куда мы вошли. Судя по снимку, даже тогда, в далеком 1904 году, стены были пропитаны влагой — кое-где пятна сырости, облупившаяся побелка. Кроме спинки стула, не видно никакой другой мебели.

Мы выходим в патио. Тут она подолгу читала, поглядывая временами на небо — быть или не быть дождю. Тут она поливала цветы; они растут и поныне, неухоженные, в беспорядке. Старая учительница становится нашим Вергилием, но слишком мал круг, по которому она может провести поэта, жаждущего узнать что-нибудь еще о своей матери — Росе Нефтали. Неруда улавливает, как она настойчиво со значением повторяет, что Роса любила читать. «Она обожала стихи, вся уходила в них, будто уплывала куда-то в другой мир!»

Время идет, а Неруда все спрашивает и спрашивает о матери, о ее характере, привычках, манере говорить, о том, были ли у нее любимые слова, выражения. Ему хочется разгадать сокровенные черты ее натуры. «А кто бы еще мог рассказать о ней?» И эта фотография… она ему очень нужна. Учительница дарит ее растроганному Неруде: «У кого же, как не у вас, она должна храниться?!» Поэт не спеша оглядывает убогую обстановку заброшенного дома, где он родился, проходит по его пустым, запыленным комнатам. Вот он заржавевший ключ, который открыл дверь к его истокам! Как же Неруде, всегда готовому прихватить любой ключ для своей знаменитой коллекции ключей, не унести именно этот, не спрятать его в копилке памяти? Тут все, что осталось от его матери, от первых дней его жизни. Совсем мало… И все же как радостно ему слышать, что она почти не расставалась с книгой.

Старая подруга матери продолжает свой рассказ, но говорит о том, что Неруде уже известно.

На первых порах Роса была сельской учительницей. В 1900 году она стала преподавать в начальных классах Второй женской гимназии Парраля. Замуж Роса вышла довольно поздно. В 1903 году, когда она сочеталась браком с Хосе дель Кармен Рейесом, ей исполнилось тридцать восемь лет. По тогдашним понятиям ее уже давно считали старой девой, для которой поезд супружеской жизни ушел навсегда. Она сама потеряла всякую надежду… но вдруг каким-то чудом успела вскочить в последний вагон. И дорого за это поплатилась…

Роса Нефтали Басоальто родилась в 1865 году и была законной дочерью Буэнавентуры Басоальто и Томасы Опасо… Молодая чета, которую вскоре развела смерть, поселилась именно в этом доме на улице Сан-Диего, куда мы теперь приехали.

Их сын родился 12 июля 1904 года, когда матери было уже тридцать девять лет. А 14 сентября 1904 года, через два месяца и два дня после его рождения, в регистрационной книге была сделана запись под номером 1454 о ее смерти. Через два месяца и два дня…

Матильда почти не вступает в разговор. А я снова обхожу маленькое патио, и мне чудится, что оно было точно таким, когда родился мальчик, чье появление на свет, как мы знаем, стоило жизни его матери. Она болела чахоткой, но скорее всего ее свела в могилу послеродовая горячка: в те времена горячка губила женщин так же часто, как и туберкулез. Женщины умирали, но рождались дети. Эта неразрывная связь, последовательность смерти и рождения, была привычной в ту пору и в той среде.

2. Прощай, Парраль!

После смерти Росы Нефтали двухмесячного младенца взял к себе в дом дед Хосе Анхель Рейес Эрмосилья. Выхаживала ребенка не родная бабушка, а Энкарнасьон Парада, вторая жена деда, с которой он вступил в брак в 1885 году. Отец мальчика был сыном от первой жены. Донье Энкарне не стоило труда отыскать в округе здоровую молодую крестьянку с грудным ребенком. Она выбрала в кормилицы Марию Луису Лейву, супругу Эстанислао Леона. Мария заливалась молоком — хватало и на своего и на чужого. Мальчик рос без матери хорошо, хотя и прихварывал.

Не только земля в тех краях была плодородной. Дед Неруды по отцовской линии имел четырнадцать законных детей. А кто знает, сколько он наплодил еще и внебрачных — уачос — и пользовался ли правом первой ночи? Он был хозяином «Вифлеема» — какое-никакое, но все-таки поместье, фундо. Первая жена, Наталия Моралес Эрмосилья, родила ему единственного сына — Хосе дель Кармена, который стал отцом Неруды. Остальные тринадцать были от Энкарнасьон Парады. Некоторых окрестили библейскими именами: Авдий, Амос, Иоиль, Осия.

Долго тянутся дни в «Вифлееме». Дед часто и всегда ласково беседует с мальчиком. Но порой рассказы деда похожи на проповеди: он произносит их торжественным голосом, и мальчик слушает, мало что понимая.

— Я назвал одного Авдием, чтобы он не вырос гордецом и не взирал со злорадством на бедствия и печали своих ближних.

Другого дядю я нарек Амосом, чтоб он не уехал в город, а стал пастухом и разумным человеком, чтоб знал, что «не бегают кони по скалам» и что «нельзя вспахать море волами».