— Звонил Курашкевич, — сказала она Рубанчуку и Зарембе с уверенностью. — Он очень встревожен, но я не хочу будить деда. Там у него что-то случилось. Говорит, страшное. Слушайте, может, со Светой, а?

Рубанчук пожал плечами. С девочкой ничего не должно произойти экстраординарного. Пока все в норме.

— Но Курашкевич сказал: у них беда. Может быть, дома?

— Веда? — невольно воскликнул Заремба и поднялся. — Извините, Антонина Владимировна, но я вынужден туда поехать. Боюсь, что беда могла произойти у моей жены.

— Я с вами, Максим Петрович, — решительно сказал Рубанчук. — Прости меня, Тоня, я тебе сразу же позвоню.

26

Субботний день не предвещал Курашкевичу ничего плохого. Порфирий Саввич торопился с продажей дома: звонил, вел переговоры, спорил о цене. Комиссия народного контроля, как сообщил Кушнир, вроде бы свое окончательное решение в партком не передала. По крайней мере — пока. Да и сам партком по каким-то причинам собирался отложить заседание. Так что время играло на руку Курашкевичу. Главное — успеть избавиться от дома, погасить все счета, связанные с прошлым, и уехать на юг. А там пусть хоть сто прокуроров разыскивают.

Уже было пять часов, жара стала понемногу спадать, с Днепра потянуло легким ветерком, и Порфирий Саввич решил немного отдохнуть на веранде. Лег на потертый, обтянутый дерматином диван, удобно умостился между выпирающими пружинами — старая рухлядь! — и весь отдался мыслям-мечтам. Старость — не радость! Что-то покалывало в боку, сердце слегка щемило, по всему телу разливалась истома. Что ни говори, ведь шестьдесят пять, а там и к семидесяти готовься. Жизнь прожита, все осталось позади, все песни спеты. Никаких надежд, одни воспоминания.

Снова кольнула мысль о Богуше. Разве думал раньше, что через сорок лет придется вспоминать его, кланяться ему в ножки? Он теперь светило. К нему, поди, министры ездят с надеждой, мольбой, заискивают перед ним. «О-хо-хо, все мы, грешные, ходим под богом, — грустно размышлял Курашкевич, вздыхая, — у каждого мысль найти себе мудрого врача-исцелителя, врача-чудотворца, чтобы не экспериментировал на твоем теле, а омолодил его, вдохнул жизнь. Под старость только и начинаешь понимать, какая это ценная штука — просто жить, видеть небо, радоваться солнечному утру, хорошему аппетиту, вставать с постели, зная, что сердце стучит ровно, уверенно, и мысль уже тянется к холодильнику, к чему-то припрятанному там после вечерней трапезы… Старею, старею, — думал Курашкевич с легким огорчением. — Раньше честолюбие заедало, презренный металл будоражил душу. А теперь одна мысль, как надоевшая жвачка, — только б проснуться. И еще — чтобы дома, не среди больничных стен. Эх, старость, старость!..»

В тишине монотонно тикал будильник. Курашкевич приподнялся на локте, посмотрел: ровно шесть вечера. Почему же до сих пор нет покупателей?.. А-а, все теперь набивают себе цену, строят из себя черт знает что!

Зазвонил телефон. Курашкевич мгновенно соскочил с дивана, ринулся к аппарату. Голос был знакомый. Звонил покупатель, который должен был приехать, но почему-то задерживался. Разговор состоялся короткий: дом покупать будут, цена устраивает, но хотят как можно скорее вселяться.

— Прекрасно! — обрадовался Курашкевич, у которого словно гора с плеч свалилась. — Въезжайте хоть завтра.

— Тогда мы с утра и завезем вещи.

— Конечно, завозите, дорогуши…

Курашкевич с облегчением положил трубку, расправил плечи. Подумал: неделя уйдет на оформление, то да се, словом, спасен. Успевает.

Осмотрелся. Горы пожелтевших газет на письменном столе… Паутина под потолком… Кое-где отклеились обои, облупилась штукатурка… Запущено, ох, как все запущено! Тут бы ремонтик хороший, мог бы за дом и побольше взять, да времени теперь уж вовсе нет… Хорошо хоть успел с летним домиком на круче. Со Степой можно будет как-нибудь разобраться. Это — не проблема. В конце концов даст ему деньжат, и пусть сам устраивается… Домик ему, видите ли, отдай! Гусь этот зятек… И покупатель попался стоящий, фундаментальный. Деловой народ, зубастый. Завтра уже хочет и вселяться. А пусть въезжает, недельку можно перекантоваться и в домике.

Где-то вдалеке, между садовыми заборами, послышался шум мотора. Курашкевич вышел во двор, обошел вокруг дома, заглянул в сад. Жаль было, конечно, оставлять такое богатство. Все ведь своими руками, только своими… Каждое деревце сам посадил, каждый кустик! А сколько кирпича перетаскал, сколько тачек с песком перевозил. Да что теперь вспоминать!.. Но и деньги хорошие получит за свой труд. На Кавказе будет с чего начинать. А может, удастся приобрести и готовенькую виллу. Чтобы с видом на море, внизу солнечный пляж, голубые волны лениво лижут берег, ласковый ветерок, теплая галька… Божественные места!

Когда возвратился из сада, увидел около ворот отъезжающее такси. Валентина приехала. Зашла на свою половину, распахнула настежь окна, на полную мощность включила магнитофон. Громкая, почти оглушающая музыка выплеснулась в сад, и Курашкевичу показалось, будто вместе с Валей приехали какие-то ее гости. Зашли в дом и завели музыку.

Он разозлился. Какие теперь могут быть гости? О чем она думает? Семья разваливается, гибнет дочь, муж ушел, а она устраивает себе развлечения? Курашкевич решительно открыл дверь в Валину комнату и громко потребовал, чтобы выключили музыку. Но Валя была одна.

— Отстань! — словно ударила его словом дочь.

Что-то в ее лице, побледневшем, осунувшемся, с темными кругами под глазами, насторожило его. Валентина сняла платье, стала надевать поролоновый домашний халат.

— Выключи немедленно музыку! — из упрямства потребовал Курашкевич.

— Не выключу!.. — задиристо, с вызовом ответила дочь, застегивая халат на все пуговицы.

— Прошу по-хорошему… — угрожающе двинулся на Валентину Курашкевич.

Она демонстративно повернулась к нему спиной, открыла дверцу шкафа и начала перебирать на полочке свои тряпки.

— И я тебя прошу по-хорошему: немедленно уйди из моей комнаты, оставь меня в покое!

Это было уже что-то новое, такого он никогда не слыхал. Чтобы в его собственном доме — пока что в собственном! — с ним обращались, как с приблудной собакой, с последним батраком? Нет, так дело не пойдет. Придется поговорить с ней покруче. Пусть себе одевается, переодевается, хамит — ему глубоко наплевать.

Он решительно направился к креслу под торшером. Сел. Около него, на журнальном столике, стоял маленький магнитофон, откуда и ревела музыка. Потянулся рукой, чтобы выключить, но, бог его знает, где крутить, на какую клавишу нажимать. Нажал на одну клавишу, на другую…

— Не смей трогать! — враждебно крикнула Валентина и подскочила к столику.

Он увидел, как перекосилось от злости лицо дочери, даже губы побелели, и у него что-то словно оборвалось. Господи, да что же с ней творится?.. Как ее успокоить?.. Да черт с ней, с этой музыкой!.. Решил рассказать ей о покупателе, чтоб сегодня же прикинула, куда на время перевезти вещи, мебель, свое барахло.

У Вали дрожали руки. Схватила со столика магнитофон, что-то нажала и бросила его на диван. Музыка оборвалась.

— Вот и хорошо, — дружелюбно заговорил Курашкевич. — Не нужно нервничать, кипятиться… Мы с тобой люди не чужие, нам друг друга жалеть надо. Садись, доченька, поговорим. У меня к тебе разговор есть.

Она сразу обмякла. Безвольной походкой подошла к дивану, села. Лицо покрыто темными пятнами, даже шея покраснела… Несколько секунд сидела с отсутствующим взглядом, затем встряхнулась, словно отбросила от себя ненужные мысли, выпрямила спину, свела вместе колени и посмотрела на отца внимательно, испытующе, даже с легким вызовом, как на незнакомого, чужого ей человека.

— Ты вот что… успокойся, — протянул было к ней руку Курашкевич, но так и не осмелился дотронуться. — Отдохни немного. И давай-ка подумаем, что будем делать с вещами. — В его голосе зазвучали привычные властные нотки. — Не время сейчас раскисать. Завтра вселяются новые хозяева, а у нас еще ничего не готово. Мы не собраны… Утром я вылетаю в Сухуми. Ты уж тут сама как-нибудь развезешь часть по знакомым, здесь, на веранде, можно временно что-то сложить. Словом, договоришься с новым хозяином. В крайнем случае заплатишь ему маленько…