Но к чему эти вопросы? Нет, и это не было главным. Вовсе не это.

Кушнир, вероятно, почувствовал скрытое удивление в ее затянувшемся молчании и уточнил:

— Я слышал, вы болели?.. В семье всегда легче. Живая душа, сами понимаете.

— А у меня кошечка Марыся, — с легким вызовом бросила Тамара.

— О, это прекрасно! Но все же, семья есть семья.

— Ну что же, не получилось, не судьба.

Он вдруг перешел на более откровенный, даже фамильярный тон:

— Не привередничаешь ли, девочка? Судьбу-то мы сами делаем. — Он откинулся на спинку стула, забарабанил по столу пальцами, дробь получилась упрямая, настойчивая. — Такие ребята вокруг, столько женихов.

Куда-то он клонил в непонятную сторону. Тамару это начало раздражать. Хватит разводить дипломатию. Глянула на ручные часики, сморщила лоб. Внизу ее ждала долгая, бессонная ночь. Цех гудел ровно, вроде бы напоминающе. Кушнир вдруг вытянул ящик письменного стола, порылся там, достал тоненькую папку, расшнуровал ее.

— Ты прости, Тамара… — Он пробежал глазами лист бумаги, пожевал губами, словно смакуя слова, которые собирался произнести (не слишком ли будут горькими?). — Тут пришло одно письмецо. Тебя упоминают. Думал тебе не показывать, не волновать. Чушь всякая, бред. Но, может, тебе что-то подскажет. — Он углубился в чтение, все читать, видно, не хотел. — Ага, вот… «Ухаживая за работницей Тамарой Кравчук, мастер Заремба, конечно, не может оставаться верным своей семье. Распадается первейшая ячейка нашего государства. К тому же под угрозу поставлено благополучие еще одной пары, прекрасных людей: журналистки Антонины Богуш и директора института Рубанчука…» — Кушнир вялым жестом отложил листок в сторону, внимательно глянул на кончики своих пальцев. — Мда… вот какая петрушка! Конечно, не мое дело копаться в чужом белье, лезть в чужую душу, но видишь, Томочка, как все оборачивается…

— Как? — холодея от стыда, едва слышно спросила Тамара.

— Нехорошо, совсем нехорошо.

Тамара кивнула на листок бумаги. Он был от нее далеко, почти недосягаем, был страшен в своей наглости, в бесцеремонной уверенности содержащихся в нем слов.

— Значит, все то… что там… вы в это верите?

— Говорю же тебе, что нет. Не мое это дело, — развел руками Кушнир. — Я, милая, о другом. Здесь, как видишь, упоминается имя Антонины Богуш.

— Ну? Упоминается, и что из этого?

— Из этого вытекает одна маленькая, но существенная деталь. Антонина Владимировна Богуш — журналистка. Девушка очень порядочная, честная. Бывает у нас на заводе, про нас пишет. Вот и вчера была. А выходит, наши заводские ее как бы обидели. То есть, ты пойми меня правильно… Я имею в виду не тебя, Томочка. Нет, нет. Но тот, кто ухаживает за тобой, имея семью, обязанности перед больной дочерью, перед коллективом… — Увидев, как Тамарины глаза наполняются слезами, Кушнир быстро замахал руками. — Милая, ты тут совсем не при чем! Он ухаживает за тобой, а не ты ухаживаешь за женатым мужчиной. Он, а не ты, вызвал это письмо, эти гнусные разговоры, слухи, сплетни. И, в конце концов, это он, наш многоуважаемый Максим Петрович…

Тамару будто сорвало со стула. Щеки ее пылали.

— Прошу вас!.. Не надо…

— Вижу, я тебя обидел, Томочка?

— Не говорите о нем плохо… — с мольбой в голосе воскликнула она. — Мне вам трудно объяснить, но он совершенно ни в чем не виноват. Мы только друзья. Не больше. Неужели вы мне не верите?

Казалось, он хотел ей поверить. Силился проникнуть в ее душу, напрягаясь, вдумываясь. Она говорила быстро, сбивчиво, может, и не убедительно, но со всей страстностью, на которую была способна. Почему обязательно надо думать самое плохое? Люди так одиноки, так разбросаны по свету, им хочется простого понимания, участия, доброго слова…

Тут он резко взял листок и помахал им перед Тамарой.

— Если бы ваши отношения никого не задевали, милая моя девочка, то не было бы этого ужасного письма!

Больше говорить было не о чем. Значит, это она вызвала огонь, возмутила спокойствие… Свет померк перед глазами… Кушнир испугался, поднес ей воду. Стал успокаивать: ничего страшного, не надо волноваться, письмо, в конце концов, анонимное. Кому охота с ним разбираться? Но, к сожалению, и отмахнуться от него так просто нельзя… Партком… собрание…

«Но я-то, я… Что будет со мной? — думала в лихорадочном ознобе Тамара. — Если бы я знала, что все так обернется? Разве моя любовь к нему кому-то мешает? И почему я не имею права его любить?.. А теперь будут трепать и его, и мое имя, сплетничать, обвинять…»

Кушнир сидел перед Тамарой, успокаивающе гладил ей руку, заглядывал в глаза.

— Хватит, хватит, милая, — шептал с отеческой теплотой. — Ты слишком доверчива. Вот за это и поплатилась… Но мы тебя защитим. Мы не дадим тебя в обиду этому Зарембе… Только пойми, что жизнь намного сложнее… И люди не такие, как кажутся с первого взгляда… Успокойся, успокойся, девочка… Все уладится. Вот увидишь, твоя жизнь еще впереди. Главное — беречь себя! И верить настоящим друзьям! Преданным, искренним…

Кого он имел в виду? Может, себя?.. Нет, Тамара не верила ему. Так и вышла из кабинета, не поверив. Одно ей стало ясно: все разрушилось! Последняя надежда уплыла, исчезла. «А он меня любит, — упрямо подумала вдруг. — Но наша любовь погубит нас обоих. И меня, и еще больше его погубит. Значит, все зависит от меня. Пусть не обижается… Дорогой мой, единственный мой человек, не обижайся, но теперь все, действительно, зависит только от меня!»

28

Николай Пшеничный, совершенно угнетенный, медленно шел улицей, которую пересекали тяжелые тени тополей. Сегодня он должен был ехать веселиться в компании таких же, как он, оболтусов, заодно передать деньги Кушнира «папе Феде». А мысли его упрямо возвращались к двери Тамариной квартиры. Заходил, звонил, стучал — и все напрасно. И снова со всех сторон поднималась подозрительная тишина. И он знал, что, проходя мимо судачивших у парадного женщин, он непременно услышит что-то о себе, услышит брошенные втихомолку слова о Тамаре, и от этого ему станет больно и одиноко.

На перекрестке он встретил товарища, даже не так, чтобы товарища, просто парня из своего цеха, Петьку, скромного, приветливого хлопца.

— А ты чего не на заводе? — спросил Петя. — Кушнир же просил всех желающих — добровольно, конечно! — прийти на ночную смену. Ужасно срочный заказ для Болгарии. Монтируют завтра, и в сборочном ждут деталей.

— Пусть ждут, — нехотя бросил Николай и пошел дальше.

Когда отошел несколько шагов, вдруг подумал, что, наверное, и Тамара там, в цеху, побежала, полетела совершать героические дела, уже стоит возле своей крутилки, пилит железо. Потому и дома ее нет. От этого стало легче на сердце. Пришло хоть какое-то утешение. «Хороший ты парень», — так сказала она вчера и теплой рукой провела по его щеке, словно сняла с нее паутинку. Для нее он хороший, а для других?.. Для тех, у кого отнял квартиру, у кого забирает выточенные втулки и относит их для перепродажи нужным людям? Вспомнилась «молния» возле цеховых ворот и как ребята криво заулыбались, когда он подошел и начал читать написанные о себе хвалебные слова. Порвать «молнию» легко, а вот как стереть те косые улыбки?.. Если бы Тамара могла своей теплой рукой стирать косые улыбки, как вчера ночью, он бы бежал к ней, он бы умолял ее, он бы сделал все возможное, чтобы она всегда была такой, как вчера. И чтобы ее рука не уставала снимать с него самые маленькие паутинки. Самые крохотные.

Он поднял голову и увидел на противоположной стороне улицы здание милиции. Перед подъездом стояла на тротуаре машина с синей мигалкой на крыше. Двое молодых милиционеров разговаривали у дверей и будто кого-то ждали.

Ему показалось, что они ждут его, что они уже увидели, как он подходит, и поэтому замолчали вдруг, стали присматриваться к нему, а один из них даже поправил на себе ремень с кобурой. В этом властном движении Пшеничному почудилось столько силы, столько непреклонной уверенности, что он остановился возле милиционеров и смущенно улыбнулся. Те двое смотрели на него строго, словно ждали, что он будет делать дальше. Нужно было идти или… повернуть к ним. Или хотя бы что-то сказать. Очень важное, самое важное в жизни. Он понимал, что, если не скажет этого сейчас, то завтра будет уже поздно, и Тамара ему этого не простит.