Тихо зазвонил телефон — красная черепашка в нише. Тоня сняла трубку. Рука у нее мокрая, в трубку стекали капельки воды.

— Алло, алло! — закричал незнакомый голос. — Вы слышите меня?

— Я вас слушаю, — тихо и с удивлением отозвалась Тоня.

Мужской голос, очень нервный, сбивчивый, умолял выслушать его внимательно. Он звал, требовал срочно отыскать, найти, позвать…

Тоня с трудом разобралась, что абоненту кто-то срочно необходим… Но кто? И вообще, в чем дело? Кто звонит?

— Дорогуша… Я должен с ним поговорить, — в трубке отчетливо слышалось испуганное, загнанное дыхание мужчины.

— С кем вы должны поговорить?

— С Антоном Ивановичем.

— Его нет дома. Он в клинике. Но кто это звонит?

— Скажите, когда он вернется? — упрямо допытывался голос.

— Я не знаю… А что случилось?

— С вашего разрешения я позвоню еще раз. — Мужской голос оборвался, в трубке раздались короткие, нервные гудки.

Тоня медленно положила трубку на рычаг и с недобрым предчувствием взглянула на аппарат, словно ожидая продолжения разговора. Что же произошло? Может, какой-то трагический случай? Антонину охватила нервная дрожь, вода показалась холодной, тяжелой… Но почему такой странный голос? Почему — «дорогуша»?..

Набросив халат, она пошла в свою комнату, на ходу вытирая махровым полотенцем длинные густые волосы. Села на диван, взяла фен, включила его в сеть и стала просушивать каждую прядь. После расчесывания волосы лягут красивыми пушистыми волнами.

В доме тишина. Никаких тревожных сигналов… А с чего это, собственно, она испугалась? Видимо, оттого, что никак не могла понять, что так растревожило: или незнакомый голос, или это нелепое «дорогуша»… Люди всегда склонны к преувеличениям, поднимают тревогу из-за пустяков. Может, позвонил кто-то из дедовых знакомых, захотелось поболтать, сообщить новость, вспомнить давние стариковские дела?.. Тоня решила не забивать себе голову всякой чепухой. Закончив с прической, выглянула в окно на лоснящийся тротуар и сразу увидела деда и Рубанчука. Они шли не спеша, словно на прогулке, о чем-то спокойно, неторопливо говорили, изредка жестикулируя. И конечно же, им было совершенно безразлично, что Антонина стоит около окна, смотрит на них, ждет с нетерпением. Ах так? Ну, хорошо… Она открыла дверь и, сдержанно сказав: «Добрый вечер», сразу же исчезла в своей комнате.

— Тоня, видно, отдыхает, — слегка смутился от такого сухого приема Рубанчук.

— Все может быть, — пожал плечами Богуш. — Она у нас «сова», по ночам работает… — Он открыл перед Рубанчуком дверь в гостиную и позвал внучку: — Тонечка, не исчезай! Чайком угости.

Она появилась на пороге в голубом халате, с распущенными пушистыми волосами.

— А я думала, что вы из ресторана, — сказала с легким вызовом.

— Ты же знаешь, Тоня, не до ресторанов нам сейчас, — невесело отозвался Рубанчук.

Он смотрел на девушку и невольно любовался ее свежей, чистой красотой, легким загаром, который так хорошо контрастировал с голубым халатом. Господи, когда же, наконец, он сможет уделить Антонине больше времени? Все работа, работа… Хорошо хоть, что ждет его, надеется, прощает вечный крутеж…

Пить чай сели втроем. Тоня заволновалась:

— Что-то долго Марьянки нет.

— И где она бродит до сих пор? — Богуш посмотрел на часы.

— Андрей, — обратилась Тоня к Рубанчуку, — не нравятся мне ее контакты с фрау Валькирией. Слишком много она торчит в профилактории.

— Ты что же, считаешь, что я могу на нее повлиять? — Рубанчук удивленно посмотрел на Тоню. — Сейчас девушки ведут себя так, как считают нужным. Для них даже их ухажеры не авторитет.

— Ну, Марьяне еще рано думать о молодых людях, — возразила Тоня.

— Ты уже составила перспективный план Марьяниной жизни? — с иронической усмешкой посмотрел на Тоню Рубанчук. — Любви все возрасты покорны… Известное дело!

— Перестань, — оборвала его Тоня. — Ей всего семнадцать лет.

— По-моему, ни один кодекс мира не запрещает девушкам семнадцати лет влюбляться в молодых людей. Ромео и Джульетта, кстати, были намного моложе.

— Ты что-то после трудовых процессов в субботнее время слишком игриво настроен, — нахмурилась Тоня.

— Я просто защищаю Марьянкины права, — начал шутливо оправдываться Рубанчук. — Но, по моим последним наблюдениям, она тянется вовсе не к немке, а к Николаю, который практически не отпускает от себя Бетти Рейч.

— Вот и приглядитесь к ним. Тебя, как директора института, должно заботить поведение твоих сослуживцев.

— Должность директора еще не дает мне права выносить вердикты по поводу сердечных драм моих сотрудников… В том, что Марьяне нравится Карнаухов, я ничего плохого не вижу.

В разговор вмешался Богуш. Его тоже беспокоило поведение Марьяны. Как-никак родственница, хоть и дальняя. Девушка прекрасно училась в школе, окончила подготовительные курсы, не сегодня-завтра вступительные экзамены в вуз, и вдруг как будто кто-то сглазил: книги забросила, часами стоит перед зеркалом, то глаза красит, то прически замысловатые сочиняет…

— Карнаухову хочет понравиться, — безапелляционно сказал Рубанчук. — К Бетти его ревнует. Потому и торчит в профилактории с утра до вечера.

От Марьяны перешли к современной молодежи. Почему она так легко поддается соблазнам иностранной моды? Как неприятно смотреть на нелепое подражание безвкусным образцам, на бездумное кривляние под крикливые ритмы! Редко сейчас услышишь на вечеринках пение, его полностью заменил магнитофон. Один знакомый Андрея точно сказал, что нынче престижнее не уметь, а иметь, не выучить хорошую песню, а приобрести хорошую кассету, да еще и запустить ее на полную мощность, выставив «маг» в открытое окно. Такие меломаны не считаются со спокойствием соседей, терроризируют свой дом, а иногда и целый квартал. Идешь после работы усталый, а сверху ревет, грохочет, оглушает…

— Ну, Андрей, ты уж совсем старомодным стал, — перебила его Тоня. — Хотя ровно пять минут назад сам говорил, что не имеешь права выносить вердикты и быть моральным судьей.

— Есть вещи, которые можно и нужно осуждать, — внезапно вспыхнул Рубанчук. — Я не понимаю тех, кто полностью теряет голову от этих твоих «абб» и «бониэмов»!..

— Так уж прямо и моих… — улыбнулась Антонина.

— Ты же их обожаешь? — он посмотрел на Антона Ивановича, не принимавшего участия в разговоре, словно ища у него поддержки. — Знаете, затащила меня на этот дурацкий фильм об АББЕ… Ну, ладно там, операторская работа, ничего не скажешь. Но из этого фильма я ровно ничего для себя не вынес. Час и сорок минут компания полуидиотов дергается на экране. А в перерыве между дерганьями показывают восторг зрителей, обезумевшую от экстаза толпу.

— Господи, какой же ты рациональный! — всплеснула руками Тоня. — Вот к чему приводит сверхурочная работа над сывороткой. Неужели ты кроме дерганья и ритмов ничего не увидел на экране? Ансамбль суровой Швеции, страны темных лесов и светлых озер, песни, настоянные на прекрасной, кристально чистой гармонии шведской народной музыки, песни, которые исполняются на языке древних викингов и старинных скандинавских саг… Андрей, это же прекрасно!

— Ну, Антонина!.. Ты скоро, по-моему, заговоришь о них стихами, — безнадежно развел руками Рубанчук. — Где ты там увидела кристальную гармонию?.. А шведской народной музыкой там и не пахнет. Этот ансамбль скорее англосаксонского направления. Сейчас таких в Европе хоть пруд пруди. Все они снабжены ходовым пустячным товаром — глупыми песенками типа «Прыгай и танцуй!», «Найди себе богатого жениха!», «Деньги в этом мире — все». Недаром и у нас теперь слышишь: «Мани, мани, мани…», то есть: деньги, деньги, деньги…

— Каждый выбирает себе музыку по вкусу, — сказала притворно спокойная Тоня, хотя умом почувствовала правоту Андреевых слов. Она и сама не очень-то одобряла бездумное поклонение перед эстрадными «звездами» Запада. Однако не могла принять чрезмерного максимализма, раздражительности Рубанчука. — Песня, как любовь, Андрей, ее сердцу не навяжешь.