Но Костыря еще не сдавался. В нем жила практическая жилка делового человека старой закалки. Он слишком хорошо знал свой завод и его людей, чтобы обманываться относительно главного: как этот крутой поворот пройдет через человеческие души. Тысячи людей десятилетия жили в одном мире представлений, а тут — на тебе: переучивайся! Ищи резервы! Уступай дорогу более смелым, дерзким, смекалистым…

Поэтому он спросил прямо: готов ли цех психологически к новой технике? Каков настрой трудового коллектива на перемены? Как на это посмотрят старые, опытные мастера? Те, кому уже недалеко до пенсии. Например, умелец Трошин, гордость и слава тридцатого цеха? Ведь молодежи в цехе не так уж много.

— Сумею убедить, — не совсем уверенно выдавил из себя Заремба.

— Как раз ты-то и не сумеешь! — отрубил директор. — Я лучше тебя знаю, как он настроен. И вообще, о чем думают и как к тебе относятся старики. Трошин тебе своих пружинок никогда не простит, — Костыря посмотрел на Зарембу со снисходительным сожалением.

— Думаю, дело давнее. Может, уже простил. — И снова в голосе Зарембы прорвалось колебание.

Говоря «думаю», он, пожалуй, не только не сомневался, он твердо знал, что дед ему ничего не простил. И не простит. Это была вражда, очень скрытная, подспудная, неугасающая.

Как-то, вскоре после возвращения из-за границы, выступая на общем собрании, Заремба — снова старший мастер токарной линии — вроде бы шутливо, а на самом деле довольно резковато прошелся по адресу Трошина, старейшины токарного клана. «Наш Сансаныч человек пожилой, может быть, поэтому он живет по законам капиталистической конкуренции». Заремба имел в виду то приспособление, которое в свое время придумал старый токарь, за что, собственно, и получил благодарность министра. Казалось бы, надо радоваться, однако старик сделал это приспособление предметом личного бизнеса. Крутил себе пружинки не глядя, план перевыполнял и как будто не собирался делать свое изобретение достоянием других.

Трошин взорвался. Норов у него в последнее время начал заметно портиться. Жена болела и, похоже, неизлечимо. А отсюда — авоськи, молоко, очереди за мясом, варка борщей, беготня по больницам, всякие анализы. Тут его и подцепила черноглазая, напористая начальница планово-распределительного бюро цеха Галя Перебийнос. Завязалась довольно теплая дружба, и цех сразу почувствовал ее весьма неприятные для себя результаты: «теневой кабинет» Сансаныч — Галина, имея определенное влияние на ход цеховых дел, особенно когда речь шла о трудных заказах, выгодных партиях, закрытии нарядов и прочем, упрямо напоминал о своем существовании.

С того самого собрания, подогреваемый пылкой и, видать, честолюбивой Галиной, стал Трошин проявлять откровенное недовольство Зарембой. Перестал здороваться со старшим мастером, по цеху поползли всякие сплетни. И все это вылилось в безобразную сцену возле пивного ларька. Трошин пил пиво, мимо проходил Заремба и, решив как-то уладить отношения, сделать первым шаг навстречу старику, взял и себе кружку. «Разрешите к вашему обществу присоединиться?» — кивнул он мрачному Сансанычу. Тот не ответил. Кто-то из работяг подтолкнул Сансаныча в бок: улыбнись, мол, мастеру. И тут Трошина словно прорвало. Округлив глаза, он ухватил Зарембу за отвороты пиджака, притянул к себе и процедил прямо в лицо: «Этому тебя учил мой друг Скарга?.. На старую гвардию руку поднимаешь? Жалко тебе, что я лишнюю десятку заработал? Нормы хочешь поднять, паразит ты, вот кто!» Заремба отбросил от себя дедовы руки. «Слишком я уважаю ваши руки, Трошин, — сказал он, с трудом сдерживая себя, чтобы не ответить грубостью. — И мне бы не хотелось, чтобы эти золотые руки были у государства нахлебниками. Пора кончать работать по старинке. Поставим новую технику — с чем останетесь?» Дед стукнул кружкой по прилавку. «Золото, да не твое! А на эту технику я плевал с высокой колокольни…»

Сколько уже времени минуло с тех пор, когда состоялась беседа в кабинете директора и произошло новое назначение Зарембы. О реконструкции словно забыли, будто и не было о ней никакого разговора. По-прежнему не утихают авралы, ночные смены. Зато Трошин и его приятели частенько поговаривают: не надо, мол, спешить, торопливость известно где нужна бывает, и уж во всяком случае никакой пользы от нее для рабочего человека нет. А вся эта электроника, как молот, раз врежет, и заплачут наши трудовые денежки. Переучиваться поздно, да и нужды нет никакой, а рабочие руки — они всегда в цене. Никаких реконструкций, работали на «универсалах», так на них и останемся.

Заремба слушал эти разговоры, и возразить ему было нечего, потому что дальше планов и прожектов дела не двигались. Костыря, знать, забыл или не хотел возвращаться к мысли о коренной реконструкции тридцатого цеха. Впрочем, возможно, у него были и другие, более важные дела: ведь целый завод на плечах — люди, планы, премии. А Зарембу, совершенно неожиданно для него, избрали председателем цеховой группы народного контроля. Начальник цеха Кушнир, похоже, был доволен таким назначением, сказал, что это очень хорошо для дела. Видимо, он полагал, что сочетание власти заместителя начальника цеха и руководителя ГНК в одном лице Максима Зарембы заставит того иначе взглянуть на цеховые проблемы, не лезть на рожон, быть гибким в решении производственных вопросов, понять, в конце концов, что один раз живем и надо давать жить другим. Он так и сказал Максиму, что рассчитывает на их полное взаимопонимание.

Вспомнились сейчас Зарембе и слова Сиволапа, когда разговор в кабинете директора закончился и Максим поднялся, чтобы уйти. «Знаю, трудно тебе будет, Максим Петрович, но кому ж, как не тебе и браться за трудные дела? Иди и, будь добр, не подведи нас».

Максим взглянул на склоненную к станку спину Тамары, вздохнул, словно от немого укора, и пошел вдоль токарной линии. Остановился у бездействующего станка. Чей это? Ах, ну да, Николая Пшеничного! Скарга же предупреждал, что тот не сможет явиться на ночную, у него вечером встреча с рационализаторами района. Встреча плановая, отменить нельзя. Из райкома звонили. Ну, к этому не привыкать: парень нарасхват. Интересно, что рассказали ему дружки об их встрече на шоссе? Они наверняка поняли, что Зарембу не запугать. Не таких видел.

Максим быстро прошел узким переходом в складское помещение. Вдоль стен тянулись высокие, как в архиве, стеллажи с ящиками. Здесь складировалась вся дневная продукция: болты, гайки, патрубки, втулки. Заремба начал выдвигать ящики, ощупывать еще теплые после обработки детали. Поднялся на стремянку.

— Ты что там ищешь? — спросил его мастер Скарга, подняв к нему сморщенное, в склеротических жилках лицо. — Может, я помогу?

— Вряд ли вы мне поможете, Иван Мусиевич, — ответил Заремба и вытянул еще одну кассету. — Сейчас все будет ясно.

Это была кассета, в которой хранились наиболее ценные детали — бронзовые втулки для электромоторов. Заремба знал, что эти втулки, или, как их называли, «вкладыши», очень хорошо подходили к автомашине «Жигули» последней модели. По договору цех вытачивал их и передавал централизованным порядком министерству автомобильного транспорта. Поговаривали, что за каждую такую деталь мастера-барышники сдирали с автолюбителей баснословные деньги.

Кассета была наполовину пуста. Кто-то поработал здесь основательно. Трудно ли вынести в кармане или через забор перекинуть «доброму дядюшке» с автостанции? А потом «Жигули» на ночных трассах… «Жигули» на базарных торжищах… «Жигули» возле ресторанов…

Заремба спустился по лесенке, глянул с болью на своего учителя.

— Вот так, Мусиевич, — покачал он головой. — Вы тут ночей не досыпаете, а кто-то на вас хороший бизнес делает.

— Ты о чем, сыночек? — заморгал усталыми глазами Скарга.

— Все о том же. Вкладыши воруют. Веселый у нас цех, Мусиевич. Ох и веселый! Только плясать почему-то не хочется…

Домой Максим вернулся в третьем часу ночи. Присел на кухне, открыл термос, налил себе горячего, еще с утра заваренного крепкого чая. Долго пил, бездумно глядя в пустой угол, и на него постепенно как бы наваливался весь сегодняшний день и вся эта суматошная гремучая ночь с «Жигулями», резцами, эмульсией, вкладышами…