— Я вас слушаю, Андрей Павлович, — перешла на деловой тон и Антонина. — Редакция слушает.

— Завтра, уважаемая Антонина Владимировна, мы встречаем группу западногерманских врачей во главе с доктором Рейчем. И если у вас есть желание, то просим зайти… Дадите в вашей газете краткую информацию.

— Какую информацию давать, нам виднее, Андрей Павлович, — раздраженно бросила Антонина.

— Безусловно, виднее, — добродушно хмыкнул Рубанчук. — Я только посчитал своим долгом сообщить вам об этом, Антонина Владимировна.

Дальше играть роль строгой газетчицы Антонина уже не могла. Голос ее потеплел. Не скрывая огорчения, что несколько обидела своего друга, спросила, кто он, этот Рейч, почему ему столько внимания? Услышав, что это — один из самых известных трансплантологов мира и работает в той же отрасли медицины, что и Рубанчук, Антонина сразу сменила тон. Она ведь действительно не знала, что это особый случай, ей очень неудобно перед Андреем Павловичем — тут Антонина почтительно сделала ударение на его имени и отчестве, — и поэтому она готова завтра же искупить перед директором свою вину. Поместит в газете подробнейшую информацию о приезде доктора Рейча.

— Ах, Андрей… — Тонин голос стал тихим, мечтательным. — Я все еще надеюсь, что наступит время, когда ты будешь совершенно свободен, и мы наконец поедем на «сонные» озера, о которых ты мне столько рассказывал. И там, в ночных созвездиях, я прочитаю твою судьбу.

— Не знаю, прочитаешь ли ты мою судьбу, но что стихи напишешь, это несомненно. Такой красоты ты наверняка никогда не видела, — с восхищением произнес Рубанчук. — Итак, завтра после обеда доктор Рейч у нас в профилактории.

— Договорились. Бегу к редактору. Обещаю минимум сто двадцать строк.

— Согласен и на сто.

Он положил трубку. Задержал руку на аппарате, все еще чувствуя нежность после этого полушутливого разговора с Тоней.

Вскоре позвонил Карнаухов, поинтересовался, как все-таки быть с завтрашней поездкой за город? Что сказать Черпакову? И вообще…

— Черпаков — свой парень, поймет, — рассеянно ответил Рубанчук. — Все остальное на твое усмотрение.

Дверь в кабинет осторожно приоткрылась и в проеме появилась худенькая темноглазая женщина. Спросила, можно ли войти.

— Пожалуйста, заходите. — Рубанчук не сразу узнал ее. И смутился. — Валя, ты?

Женщина придерживала на груди тесемки белого больничного халата. Она пришла к нему. Он знал, что должна прийти. Валентина Заремба. Мать больной девочки. Господи, ну что же она стоит? Почему смотрит на него таким тяжелым, таким молящим взглядом?..

— Я просил тебя зайти… — Он пододвинул ей кресло и осторожно взял за плечи, чтобы посадить в него, но женщина высвободилась и взглянула на него с затаенным страхом. — Сядь, прошу тебя.

— Свете стало хуже, я знаю, — быстро заговорила она.

— Ничего не изменилось, Валюша…

— Ей стало хуже, иначе ты не позвонил бы мне вчера и не вызвал бы с генеральной репетиции.

Вот что ее больше всего встревожило: с генеральной репетиции! Известная актриса, прима драматического театра… А если бы вызвали из дома — это нормально? Чепуха какая-то! Хотя, конечно, материнское чутье безошибочно.

Она села.

— Хорошо, буду откровенным, — сказал Рубанчук. — Вчера был консилиум. Мне показалось, что у Светы не совсем благополучно и со второй почкой… Ты понимаешь, что это значит?..

— Я все понимаю, — глухо ответила Валентина. Лицо ее покрылось красными пятнами, судорожно сплетенные пальцы побелели. — Ты хочешь сказать, что никакой надежды?..

— Надежда есть, но оттягивать нельзя. — Он решил сказать ей всю правду. — Нужна срочная операция.

— Операция, — механически повторила мать.

— И поэтому мы просим вашего согласия — твоего и мужа…

— Мы согласны, — торопливо подтвердила она.

— Но это еще не все…

Рубанчук посмотрел на старый тополь за окном. Жарко. Листья привяли, скрутились…

С Валей они были знакомы давно. Лет десять… нет, наверное, больше… пятнадцать. Познакомились на курсах испанского языка. У Валентины были блестящие способности. Совсем молоденькая девушка, длинноногая, с тонкой шеей и нежным взглядом темных миндалевидных глаз. Однажды возвращались с курсов, и он провожал ее домой, до Львовской площади. Она вдруг по памяти пересказала ему все новые слова и правила, услышанные на уроке. Он в шутку отрекомендовал ее в кругу друзей как настоящую андалузку. И все были в восторге. А Коля Карнаухов, тогда студент третьего курса, назвал ее «киевской Кармен». Потом, путешествуя с друзьями на байдарках по уральской речке, Рубанчук случайно встретил ее на турбазе. Обрадовалась, стала уговаривать, чтобы и ее взяли с собой. Ребята не возражали: пусть едет. Вместе с подружкой присоединились к их группе на маленькой верткой байдарке. Вот тогда он и почувствовал, что она к нему неравнодушна. Снова вечерами ходили на курсы, он провожал ее домой, говорили о международных делах, о кубинских добровольцах в Анголе, о чилийской трагедии. «Если бы тебе предложили поехать врачом, ну, скажем, в Африку, ты бы согласился?» — спросила однажды, напряженно глядя ему в глаза. Искал шутливые слова, чтобы избежать прямого ответа. Хотела знать не про Африку, хотела услышать о нем и о себе. А он писал докторскую, делал первые операции на сердце. Она была рядом и ждала, ждала… Потом годы разлуки. Она вышла замуж. Встретились около кинотеатра «Киев». Шла со своим мужем под руку и, как только увидела Рубанчука, стремительно приблизилась к нему, сказала с вызовом: «Мой муж, Заремба Максим Петрович, познакомьтесь…» И сразу потянула Зарембу в кинотеатр: им некогда, некогда! Все на этом и кончилось. Пока не появилась в его клинике с больной дочерью.

Рубанчук глубоко вздохнул и закрыл окно. Когда слышишь, как шелестит сухими листьями тополь, невольно сжимается сердце. Эти тополя напоминают о тех далеких днях… Красноармейская улица в скупых огнях, одинокие прохожие. Высокий шпиль гостиницы «Москва». И за ним — рожок месяца. Месяц, как лодка на сибирской реке. И тучка, как далекий лес. Небо юности. Небо ожиданий. Почему сейчас в сердце так пусто и холодно?

Валентина потерла рукой лоб.

— Ты не сердись, Андрей. Нервы у меня совсем сдают. — Она наклонилась вперед, словно хотела сказать что-то по секрету. — Ты же знаешь, я не хотела обращаться к вам. Не хотела, чтобы ты делал операцию… Понимаю, это ужасно, скверно, даже неприлично. Ты, возможно, единственный спаситель Светы, а я говорю тебе такие вещи.

— Брось церемонии, — вяло отмахнулся Рубанчук.

— Нет, между нами должна быть полная ясность… Я была против, муж колебался. Тогда папа сказал, что знает Богуша и хочет, чтобы операцию делал только он… То есть Антон Иванович.

— Ну, вот видишь, как хорошо устроилось. Оперировать будет Антон Иванович.

На лице Валентины отразилась растерянность. Как трудно понять друг друга. Рубанчук считает, что все отлично устроилось… Он смотрел на Валентину с тихой грустью, в которой смешались чувства дружеской привязанности с едва осознанным ощущением вины перед ней. Она же думала о другом. О Богуше, о неясных, туманных намеках отца. Их свела черная година войны, година страданий, чьей-то слабости, трусости, предательства… Но почему теперь отец так резко изменил к Богушу свое отношение?

— Меня пугает прошлое, — произнесла тихо Валентина. — Ты, очевидно, слышал, что Антон Иванович был в плену… До этого они воевали с отцом в одной части. Но потом, когда Антон Иванович попал в окружение…

Рубанчук раздраженно махнул рукой. Хватит! Военное прошлое Богуша и Валиного отца его не касается. Так и сказал: не касается! Свою миссию врача Антон Иванович выполняет добросовестно, профессионально. Он — один из лучших хирургов. Честен, имеет отличную репутацию. И главное — любит детей. Ради них готов идти на любой риск.

— Я понимаю, — изменившимся голосом, вся как-то осунувшись, сказала Валентина. — Ради детей на любой риск… Но ради моего отца… Что если он не забыл тех дней?.. Если у него обида на отца?..