Прошло время, и душевная рана Марии Борисовны слегка затянулась. Ее избрали парторгом института, следом навалились дела, заботы. Институт выходил на новый рубеж. Однажды Богуш поделился с Крыловой своими раздумьями о будущем. Это была идея пересадок органов при любых уровнях несовместимости. Нужна была качественно новая, эффективная сыворотка. Карнаухов в своей лаборатории уже ломал над ней голову, и дело, судя по всему, довольно быстро продвигалось вперед. Новые идеи стали обрастать плотью, уже начали поговаривать о гетеротрансплантации — пересадке органов животных, уже появились интервью в газетах — институт Рубанчука на пороге мирового открытия! Богуш был близок к осуществлению своей мечты.

Все это он выкладывал перед Марией Борисовной. Обсуждали в деталях, обдумывали, взвешивали.

А потом случилась неприятная история. Пили чай, разговаривали о своих хирургических делах. Богуш неожиданно для себя посмотрел на одну из фотографий и сказал с доброжелательной шутливостью: «Как внимательно он прислушивается к нашему разговору. Вот порадовался бы, если бы узнал, какая мудрая у него жена…» И тут всей кожей почувствовал присутствие Саши. Юноша стоял в дверях, губы у него дрожали, в глазах застыло непонятное озлобление. «Прошу вас в нашем доме о моем отце никогда не говорить в насмешливом тоне, — сказал он. — Прошу вас…» И исчез в коридоре.

Богуш окаменел. Да, он словно забыл, что в каждом доме есть свои святые правила, которые никому не дано нарушать. И совершил роковую ошибку!

Мария Борисовна была растеряна. «Извините… — пробормотала она. — К нам ведь, кроме вас, никто не заходит…» «Я сам виноват, — хмуро ответил Богуш. — Естественная реакция самозащиты. Он имеет на нее полное право…»

От посещений Марии Борисовны пришлось отказаться, отношения между ними стали прохладнее. В институте Рубанчук начал готовиться к своему эксперименту. Продумали план действий, разделили направления исследований: Карнаухову — сыворотка, Богушу — приживление органа, Крыловой — работы по психоневрогенной подготовке, Рубанчуку — общее руководство. Теперь Богуш приходил домой поздно, полный неясных, тревожных предчувствий, с какой-то тоской в душе. С Марией Борисовной он виделся только в клинике, возле операционного стола, в ординаторской и на пятиминутках в кабинете Рубанчука.

И вдруг — ночной звонок. «Иван Антонович, беда с Сашей! Аппендицит, боюсь — гнойный… Сейчас повезут к нам, хочу, чтобы вы оперировали, Антон Иванович… Только вы!»

Через два часа он сделал Саше операцию. Тревога матери была не напрасной: гнойный аппендицит, почти критическая ситуация. Марию Борисовну в операционную не пустили. И только когда все закончилось благополучно, и Сашу, накрытого простыней, повезли на тележке в палату, она встретила Богуша в коридоре, упала ему на грудь и заплакала. Не могла ничего сказать, не находила слов благодарности.

Теперь Саша служит на флоте. Шлет письма. Пишет, что полюбил гитару, собрал вокруг себя таких же, как он, энтузиастов музыки. Каждый раз передает привет Антону Ивановичу. Обещает написать героическую кантату про партизана Богуша. «Вот и помирила нас жизнь, — вздохнул Антон Иванович и печально улыбнулся Крыловой. — Только я хотел бы, чтобы первую свою кантату он посвятил отцу. Может, его корабль будет проходить мимо берегов той страны, где погиб Олег Владимирович…»

Фрау Валькирию Богуш узнал издали. Она стояла на веранде, освещенная яркой электрической лампочкой. К этой встрече он не был готов, как-то не предусмотрел такого поворота. Ему нужен был доктор Рейч для откровенного разговора, именно Рейч, а никак не она. Однако не возвращаться же… Между тем, видимо, узнав в свою очередь его, она пошла навстречу — высокая, в длинном темно-зеленом халате. На лице ни тени приветливости, один вызов.

И руку подала по-королевски, гордо, не сходя со ступенек веранды. Он невольно прибег к дипломатической вежливости: прикоснулся губами к длинным, холодным пальцам.

— Добрый вечер, фрау Валькирия, — поздоровался на хорошем немецком языке.

— Добрый, — кивнула она и указала на плетеное кресло. — Доктор Рейч уже отдыхает. Садитесь, господин Богуш.

Пришлось подчиниться. Под яркой лампочкой он чувствовал себя неуютно.

— Мне хотелось бы поговорить с Гербертом.

— Я предпочитаю его не беспокоить, когда он отдыхает, господин Богуш, — властно оборвала Валькирия и, словно через силу, слегка улыбнулась. — А разве вам не интересно побеседовать со мной? — Она выдержала паузу. — Что будем пить?

— Пью только чай, — натянуто улыбнулся Антон Иванович.

Валькирия величественно удалилась в дом и через мгновение появилась, держа поднос с откупоренной бутылкой коньяка, двумя рюмками и плиткой шоколада. Поставила поднос на стол, налила коньяк в рюмки, одну подвинула Богушу, другую взяла сама. Богуш наблюдал за ее движениями… Да, не дал маху господин Рейч, выбрав себе такую подругу жизни, уж эта своего не упустит, сумеет повернуть паруса его корабля в нужном ей направлении. Элегантная, каждое движение рассчитано, каждое слово продумано… Красивые, холеные руки, заученная улыбка.

— Прозит, господин Богуш.

Богуш слегка поднял рюмку и поставил ее на стол. С иронической улыбкой развел руками: нельзя, врачи запрещают. Без паузы, чтобы не дать ей времени на обдумывание ответа, спросил напрямик:

— Скажите, фрау Валькирия, почему Герберт избегает встречи со мной?

Тонкие брови Валькирии взлетели вверх.

— Что вы, доктор!.. Зачем бы он приезжал сюда?.. — в голосе Валькирии явно обозначилась обида. — Все эти годы мы внимательно следили за вашими успехами. Герберт часто рассказывал о вас… Вы ведь познакомились в такое тяжелое время… — Она манерно закатила глаза. — Я многое знаю о вас, господин Богуш, и мне жаль, что после войны между нами так и не установился контакт. Понимаю… недоверие, политические барьеры.

— А я ведь разыскивал Герберта, — искренне сказал Антон Иванович. — Я посылал письма в Союзную комендатуру в Берлин. Но на все мои запросы отвечали, что господина Рейча в Западной зоне нет.

— Это правда, — подтвердила Валькирия. — После войны моя родина была растерзана. Повсюду убийства, грабежи, насилие. Мы, немцы, спасались, как могли. — Она допила коньяк, и в ее глазах засветились недобрые огоньки. — Я была тогда маленькой девочкой, но помню тот ужас… У нас в Дортмунде была расквартирована американская дивизия, негры, огромные, грубые, пьяные, нахальные. Один из них чуть не изнасиловал меня… — Она помолчала и вдруг улыбнулась. — Правда, потом около нашего аэродрома разместился британский парашютный полк. Эти вели себя иначе. Молодые белокурые ребята, такие подтянутые, элегантные…

Богуш понял, что воспоминания шли из глубины ее души, в них не было фальши. Интересная особенность у памяти — человек сваливает в эту кладовую всю свою жизнь, словно она — захламленный чердак, где валяются вперемежку чемоданы, старые шляпы, поломанные игрушки, пружины от матраца, детские велосипеды, ржавые ведра. И вдруг среди груды старья блеснет что-то яркое, какая-нибудь семейная реликвия, вроде маминого веера из сандалового дерева или отцовского охотничьего ножа… Вот и у этой немки сверкнуло: славные английские ребята-парашютисты! Давно они стали мужчинами, рубят уголь в шахтах, сидят в оффисах, строят, пишут, кричат, жизнь крутится, мир безумствует, тонет в новой международной распре, а ей, фрау Валькирии, до сих пор вспоминаются молодые, красивые «томми» в беретах, патрулирующие улицы ее родного Дортмунда, никого не обижая, не оставляя после себя никакой дурной славы.

— Нет, вы не знаете, господин Богуш, что мы пережили! — нервно вздрагивая, словно в забытьи, продолжала Валькирия. — Особенно налеты американской авиации. Каждую ночь гибли тысячи людей, целые кварталы превращались в руины. Вы говорите, что воевали за справедливость, но принесли Германии опустошение и смерть.

— Мадам, вы забыли, что принесли солдаты фюрера в нашу страну, — помрачнел Богуш. — Ну, а что касается немецкой земли, то мы, советские люди, после объявления капитуляции прокладывали в Берлине трамвайные рельсы и выкачивали воду из метрополитена, затопленного по приказу Гитлера. Я был там, знаю…