В душе у Богуша теснились отзвуки далеких и близких эпох, и он, уходя мыслью в прошлое, видел перед собой и лица половецких наездников, и мужественные взоры казаков Богдана, и шеренги петровского войска, и сухощавую, стройную фигуру Дмитрия Ульянова, и все-все, чем дорожил Киев и что сделало его бессмертным среди самых знаменитых городов мира. Богуш чувствовал себя уверенно в сегодняшнем дне, ибо знал, что все в этой жизни проходит и становится в одном ряду со славным прошлым.
Все проходит… Все…
Наверно, затем и приходил в профилакторий Антон Иванович, чтобы сказать доктору Рейчу о том, что все проходит. Пришел узнать, что произошло? Договорились встретиться, но Герберт ушел в театр — телефон отвечал длинными гудками. В институте и в городе в следующие дни он постоянно был под неусыпной опекой жены, этой фрау Валькирии, — какой-то встревоженный, неуверенный, словно испытывал страх от встречи с ним, Богушем. Вот и Мария Борисовна говорила, что с Рейчем совершенно очевидно что-то происходит.
Мария Борисовна. Милый, дорогой человек… Еще одна болезненная рана.
Когда-то он был ее подчиненным в хирургическом отделении. Пили иногда чай в ординаторской, крепкий, настоенный на пахучем сборе трав, который заваривала Ольга, курносая медсестричка с круглым лицом. А теперь он считается асом брюшной хирургии, мастером пересадки почек.
На пересадки Богуша в хирургическое отделение сходятся студенты-медики со всего Киева, еще и врачи напрашиваются из института повышения квалификации. Где же такое увидишь? Каждое движение хирурга отшлифовано, продумано, заучено до автоматизма. Или, может, наоборот, в каждом движении — вспышка фантазии, блеск творческой мысли?
Почку для пересадки привозят из Всесоюзного центра. Сначала, как положено, священнодействие подготовки, мытье рук, одевание зеленых халатов, масок, шароваров, тапочек, так как за стеклянными дверями — операционная, и сами стеклянные двери — граница между обыкновенным миром и миром идеальной стерильности.
Во всем зеленом Антон Иванович заходит под свет бестеневой лампы. Он стоит у операционного стола, медсестра время от времени вытирает тампончиком бисеринки пота на его лбу. Голова склонилась над операционным полем, взгляд устремлен в глубины человеческого тела. Быстро и четко произносит он название нужного инструмента: поднята рука в перчатке ладонью вверх, легкий щелчок, и уже пинцет или ножницы ложатся на руку хирурга. Богуш даже головы не поворачивает, всем своим существом он ощущает пульс больного, слышит его дыхание, чувствует его приглушенную анестезией боль.
Решающая минута. Богуш глубоко вдыхает воздух и негромко произносит: «Давайте контейнер». Ассистенты приносят контейнер из темного металла. В середине, обложенный кусочками льда, лежит целлофановый пакетик, наполненный красной жидкостью, раствором солей. Стерильными ножницами разрезает пакет, в нем еще один, еще… И вот наконец почка для пересадки лежит на ладони Антона Ивановича…
Далеко за пределами родного города знают Богуша. Иногда, в экстренных случаях, даже в Москву вызывают: на совещания и симпозиумы, а то и для участия в очень сложных операциях. Директор института Рубанчук сказал как-то на пятиминутке: «Больше отпускать вас не будем, Антон Иванович. Боюсь, когда-нибудь не возвратитесь, уведут вас москвичи».
Нет, не собирается он прописываться в Москве. В этом институте его жизнь, его прошлое, и все тут для него давно стало родным: и Оленька, и Карнаухов, и Рубанчук, и Крылова…
Страшная беда случилась у Марии Борисовны: в далекой латиноамериканской стране погиб в авиационной катастрофе ее муж — дипломат. Говорили разное: диверсия, несчастный случай, террористическая акция… Мария Борисовна восприняла горе достойно и мужественно. Но Богуш-то видел, чего ей это стоило. В аэропорт за цинковым гробом ездили вдвоем, а все дальнейшее Богуш взял на себя: кладбище, венки, поминки, оформление документов. Крылова и ее пятнадцатилетний сын Саша — это полная беспомощность, никто ничего не знает, не умеет. Слезы, звонки, родственники…
Горе их сблизило. Как-то в клинике подвела его к окну, схватила за руку: «Не оставляйте меня одну… Кошмар какой-то!.. Особенно по ночам… Перебирала сегодня его вещи, фотографии, письма, награды, дипломы. Что с ними делать? Посоветуйте, зайдите…»
Не мог не откликнуться на ее просьбу, на ее полные страдальческой муки глаза. Он понимал, что без его помощи эта добрая женщина не выдержит, сломится. Домой, оправдываясь перед Антониной, приходил поздно, часто не ужинал. Днем — операции, больные, дежурства, вечерами — долгие часы у Марии Борисовны, ее красные от слез глаза, печальные чаепития в просторной комнате, где на стенах — россыпью — фотографии из Африки, Индонезии, Венесуэлы, Чили… Бунгало на толстенных сваях среди разбушевавшихся морских волн, скалистые обрывы Анд, индейские пироги где-то около берегов Огненной Земли, нью-йоркские небоскребы, силуэт какого-то старинного храма… И везде — веселое, приветливое лицо человека с замысловатой трубкой в зубах. Может, в последнюю трагическую минуту он держал эту свою необычную трубку, свой талисман…
Встречались в ее доме постоянно. Богуш чувствовал свою необходимость и был искренен, как помощник и советчик Крыловой. Но со временем, когда она постепенно успокоилась и вошла в обыденную колею жизни, сказал себе: «Не лезь в чужие дела. Твое уже отмололось».
А потом позвонила ему домой: «Антон Иванович, приехал из-за границы товарищ моего Олега, очень вас прошу, приходите».
Полноватый, с седыми висками дипломат рассказывал о последней встрече с Олегом Владимировичем. Крылов должен был лететь на международный конгресс в Манагуа или Сан-Доминго, готовился выступить с протестом против зверств чилийской хунты. Перед этим ему несколько раз звонили в гостиницу, угрожали, подбрасывали анонимки под дверь.
«Боинг-747» — надежная машина, в нем летели какие-то американские туристы, оркестровая группа из Европы, несколько француженок-монахинь. Открытие конгресса намечалось на понедельник, а в воскресенье вечером с борта самолета была получена последняя радиограмма: «В хвостовом отсеке начался пожар…»
Потом, за чаем, гость рассказывал о том, как нелегко живется там простым людям, каждый день какой-нибудь неприятный сюрприз, постоянные провокации. Западное полушарие вообще захлестнула волна насилия. Убийства, похищения людей, ограбления стали обычным явлением. Порой доходит до смешного. Одну известную парижскую труппу обокрали во время прощального концерта. Пока очаровательные французы раскланивались на сцене перед ревущим от восторга залом, воры полностью обчистили артистические гримуборные. Полицай-президенту столицы пришлось тут же, на сцене, извиняться перед уважаемыми гостями: мол, виноват архитектор, спроектировавший помещение театра очень неудачно: окна расположены столь низко, что, извините, полиция бессильна.
Антон Иванович видел тоскливые глаза Крыловой и думал о том, что в мире смешное всегда уживается с трагическим. Именно в этом самом городе Мария Борисовна, казалось, совсем еще недавно жила со своим мужем, и ей наверняка виделась сейчас сцена великолепного театра, смуглые дамы в партере, полицай-президент с орденскими колодками на груди, растерянные французские актеры… Антон Иванович понимающе кивал ей: такая уж у него была миссия — утешать.
Но видно, он и сам искал утешения, и его душа стремилась найти уютный уголок, чтобы было кому излить свое наболевшее, поделиться с кем-то своими горестями. Жена умерла давно, с сыном и невесткой — геологами — виделся крайне редко. А внучка Антонина все больше отдалялась от семейного гнезда: свои дела, газета, командировки, друзья…
От одиночества, служебной суеты и усталости он становился раздражительным и искал успокоения в доме Марии Борисовны. Знал, что не имеет права на ее откровенность. Фотографии мужественного, красивого мужчины с трубкой в зубах отбирали у него это право. Он избегал смотреть на них, однако его не оставляло ощущение того, что он совершает нечто противное своим убеждениям, ну, словно бы вкрался в доверие, и это в таком доме, перед такими фотографиями.