Поскольку список свидетелей был исчерпан, председатель судейской коллегии объявил перерыв на два дня. Именно; столько времени попросили прокурор и защитник для подготовки своих заключительных речей.

«Я сожалею о случившемся…»

Во вводной части своей обвинительной речи прокурор Щиперский напомнил, что политика немецких оккупантов в Польше была подчинена задаче физического уничтожения польского народа. Этим объясняется кровавый террор, развязанный гитлеровцами на польских землях, который сопровождался нещадным грабежом народного достояния. Экономика страны была полностью подчинена поенным целям фашистской Германии. Для осуществления захватнических планов гитлеровцам требовался мощный и беспощадный аппарат управления оккупированными территориями. Функции та кот аппарата приняло на себя прежде всего гестапо. Соответствующие законы Гитлера и созданного им «правительства» — генерального губернаторства помогли сосредоточить в руках гестапо поистине неограниченную власть, наделили эту организацию правом распоряжаться жизнью и смертью миллионов поляков.

— Нельзя, конечно, делить гестаповцев на «добрых» и «злых», сказал прокурор, — но даже в той ситуации, которая существовала в Польше, среди них попадались не просто жестокие фанатики, а настоящие изуверы-садисты, которых и людьми-то назвать язык не поворачивается, которые в истреблении польского народа, и прежде всего его интеллигенции, составлявшей цвет нации, проявляли особую изобретательность и изощрённость.

Одним из таких извергов, — подчеркнул Щиперский, — был Рихард Баумфогель. Постоянно опасаясь, что неарийское происхождение помешает ему сделать карьеру, он с первых дней появления в Брадомске употребил свою энергию на практическую реализацию политики геноцида. В этом, как, впрочем, и во всём остальном, Баумфогель старался подражать своему покровителю Рихарду Гейдриху, «прославившемуся» бесчеловечным отношением к представителям еврейской нации. Некоторые исследователи склонны объяснять его патологическую ненависть к евреям, в частности, тем, что этот фашистский главарь сам был наполовину евреем. А у его последователя — палача из Брадомска, в жилах которого текла и польская кровь, не было более заветного желания, чем истребить всех поляков, от мала до велика. Лишённый возможности добиться этого в масштабе страны, он постарался реализовать свою цель хотя бы в пределах одного района. В этом суть ответа на вопрос, почему репрессии в Брадомске были более кровавыми, чем, например, в соседних Петркове или Ченстохове, хотя и там немецкий террор нарастал с каждым годом войны.

Баумфогель сам ни в кого не стрелял, пальцем — если понимать буквально — никого не тронул. Ни один из свидетелей не мог обвинить его в этом. Но он был вдвойне опасен тем, что не убивал в ярости, а методично разрабатывал планы уничтожения людей и следил за тем, чтобы исполнители его воли обязательно воплощали эти планы в жизнь. В своей звериной ненависти ко всему польскому Баумфогель невероятно последователен: он, например, никому не доверял выбор места казни, стараясь не лишать себя такого удовольствия.

Очень показательной для этого человека, — продолжал прокурор, — является беседа со свидетельницей Марией Якубяк. Судьба арестованных на мебельной фабрике была несомненно предрешена. И несмотря на это, Баумфогель, понимая, что он не может физически уничтожить жену одного из арестованных, решает подвергнуть её пытке иного свойства — пробудить в душе надежду на спасение мужа. И вот идёт игра на душевных струнах убитого горем человека, доставляющая ему необычайное наслаждение. Вы помните, как он принимает Якубяк в своём кабинете, как угощает её кофе, интересуется здоровьем её детей. А когда эта женщина благодаря любезному приёму начинает утверждаться в мысли, что визит в гестапо не напрасен и что ей удастся в конце концов спасти мужа, эсэсовец грубо и бесцеремонно заставляет её взглянуть в лицо жестокой действительности. Он со злорадством объявляет, что арестованные, в том числе и её муж, будут завтра расстреляны.

После подробного описания преступлений Баумфогеля прокурор заострил внимание на операции по уничтожению еврейского населения Брадомска.

— Сравнительно небольшие трудовые лагера, — напомнил обвинитель, — были созданы во многих польских городах. Немецким промышленникам, старавшимся обеспечить свой предприятия бесплатной рабочей силой, было позволено отобрать по несколько сотен человек среди евреев, отправляемых на уничтожение в лагеря смерти. Такая практика существовала, например, в Ченстохове, где довольно многочисленный, насчитывающий несколько тысяч человек лагерь просуществовал до прихода освободителей. Советские воины принесли свободу узникам подобных лагерей также в Радоме и в ряде других городов. Баумфогель довольно быстро понял, что Гитлеру не выиграть войну. Следовательно, ещё остававшиеся в городе евреи могут дождаться дня победы над фашистской Германией. Эта мысль ему была особенно нестерпима, и он на свой страх и риск принял решение ликвидировать всех рабочих еврейской национальности, занятых на брадомских мебельных фабриках. Метод, который он избрал для осуществления этой операции, был опробован ранее во время экзекуций сотен граждан польской национальности. За это гнусное преступление Баумфогель несёт личную ответственность. Другие немцы, которых никак нельзя заподозрить в симпатиях к евреям, собирались за определённую мзду сохранить им жизнь. Однако шеф гестапо своим личным участием в экзекуции перечеркнул эти планы. По-видимому, он не без оснований опасался, что расстрел трёхсот человек будет нелёгким испытанием даже для его отборной команды головорезов. Нельзя было допустить, чтобы кто-то из гестаповцев проявил «слабость» и позволил хотя бы одному несчастному избежать казни. Баумфогель тщательно готовил эту чудовищную акцию. Он даже доставил вагон известняка и не забыл проконтролировать, чтобы мобилизованные на работу возчики-крестьяне не валяли дурака, а добросовестно трудились, посыпая известняком трупы расстрелянных. Мелочей в этом деле для него не существовало. Насколько же страшнее такой палач в белых перчатках обыкновенного гитлеровского убийцы!

Затем прокурор Коснулся показаний свидетелей защиты. Он не подвергал сомнению их правдивость, но подчеркнул, что «благородные порывы» Баумфогеля были продиктованы не состраданием к несметным жертвам, а гипертрофированным самомнением, желанием продемонстрировать свою власть и импонировать окружающим.

— Партизану, захваченному в плен с оружием в руках, да к тому же ещё кадровому военному, уклонявшемуся от отправки в лагерь для военнопленных офицеров, нечего, разумеется, и надеяться на то, что удастся сохранить жизнь. И он не строит на этот счёт никаких иллюзий. Шеф гестапо в Брадомске прекрасно знает, что обязан передать такого заключённого в Петрков. Но ему хочется щегольнуть своей властью, продемонстрировать независимость от вышестоящего начальства не только перед петрковским гестапо, но и перед раненым польским офицером. Баумфогелю надо обязательно покрасоваться перед окружающими, показать им, что он облечён особыми полномочиями распоряжаться жизнью и смертью людей. И вот он отпускает капитану долю милосердия, не забыв при этом добавить: «Воспользуйтесь этим шансом, чтобы сохранить жизнь». Здесь, таким образом, мы сталкиваемся с поступком, который шеф гестапо не имел права совершать. Прикажи Баумфогель расстрелять Яна Майорека — это явилось бы в глазах гитлеровцев законным актом фашистского государства, чётким выполнением одного из параграфов соответствующей инструкции. Но при этом никто не обратил бы внимания на подпись, спящую под приказом о расстреле. Вот это обстоятельство и не устраивало тщеславного шефа гестапо. Дежурмая казнь ещё одного пойманного партизана в зачёт героических подвигов не шла, и он позволяет себе принять обличье гуманного и великодушного человека. Побудительный мотив такого поведения следует искать не в человеческом сострадании, а в мании величия, которой был одержим этот выродок,