— Дай-кось я побурю, — сказал он наконец грубовато, отстраняя меня прочь, но сказал это так просто и задушевно, что отказаться от предложенной услуги было невозможно. Тут только увидал я всю разницу между его и своим ударом, мой был слабее по крайней мере вчетверо… Я насчитал, что Ногайцев без передышки, ни на минуту не останавливаясь, опустил молоток триста раз, да и тогда остановился потому только, что набилось слишком много муки и необходимо было чистить. В полчаса он выбурил мне четыре вершка.

— Ну и мякоть же у тебя, Миколаич, — сказал он; вставая, — кабы ты ушел, я бы тут с водицей живой рукой до двенадцати вершков догнал.

— Как с водицей? Разве легче с водой?

— Куда ж сравнить! Тогда грязь-то целыми возами выволакиваешь. Особливо, коли горячая вода. Не ко всякой только породе она идет: в твердой — что с водой, что без воды — одинаково бурится.

— А где же бы достать воды? Разве сверху принести?

— Уж мы бы достали, здесь бы достали… Тепленькой!

— Ну достаньте, я погляжу.

— Хо-хо-хо! При тебе нельзя…

— Это у нас секрет такой арестантский, — подтвердил Ракитин, хитро улыбаясь, — ушли бы вы, Иван Николаевич, а то забрызгаться можете.

Вдруг с той стороны, где бурил рыжий неприветливый арестант Кошкин, я услыхал чавканье воды в шпуре и, обернувшись, почувствовал залепленным грязью все лицо. Моментально я сообразил, откуда взялась эта вода…

— Нот мерзость! Вот безобразие! — закричал я, обтираясь и поспешно бросаясь к выходу из шахты.

— Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! — залились вслед за мной Ногайцев и Кошкин.

Так познакомился я с тайнами бурильного искусства.

Зато всю ночь ломило у меня правую руку и чувствовалось в ней жжение. А проснувшись на другой день утром, я не мог ни сжать, ни разжать кулак. Арестанты в утешение мне говорили, впрочем, что всегда так бывает с непривычки, но что потом рука разомнется. Однако, выбурив во второй день три вершка, я почувствовал, что завтра совсем уже буду не в состоянии работать.

— Знаете что, Иван Николаевич, — шепнул мне Ракитин, — ударимте-ка мы с вами сегодня хвостом к фершалу! Всем этак плесом ударим; так и так, мол, господин фершал, оставьте нас отдохнуть на денек или на два.

— Ага! — сказал Семенов. — И у тебя заслабила гайка-то? Два дня побурил, да уж и хвостом бить собираешься?

— Да что же, Петя, поделаешь! Сложения я, сам видишь, нежного… На роду мне написано было песенки попевать да разве торговым делом займоваться… А тут вдруг экая притча приключилася… Да пропадай она и каторга вся! Что я за дурак — из жил тянуться?

— Не дурак ты, а ботало осиновое! Все ботаешь, все ботаешь по-пустому! — Ракитин умолк и через минуту запел высоким, сладеньким тенором:

Зараженные примером Ракитина, все встрепенулись и хором запели другую приисковую песню:

Жутко было слушать эти меланхолические напевы на дне каменного гроба. Все большая и большая ненависть к шахте охватывала с каждым днем мою душу… Начинались сильные морозы. Ударишь несколько раз молотком — и чувствуешь, что пальцы совсем закоченели от холода. Оглянешься кругом, чтоб не заметили и не посмеялись арестанты, и погреешь их над свечкой. Ноги также ужасно зябли, как ни закутывал я их шубой. Чем короче знакомился я с шахтой и ее тайнами, тем одушевленнее становился для меня этот гранитный мешок. Казалось, он с бессердечной насмешливостью глядел на всех нас и, вея ледяным дыханием, говорил: «Ага! попались, голубчики? Уж много вас, таких же, похоронил я здесь».

И как будто слыша этот гробовой голос, я с дрожью оглядывался вокруг. Во мраке тускло горели сальные свечи; там и сям, бросая от себя черные тени, сидели, скорчившись, арестанты и дули со всего плеча молотками. Некоторые издавали при этом звуки, подобные стонам или тяжелым вздохам, другие — рычанью дикого зверя.

— Ах! Ах! — выкрикивал толстяк Ногайцев при каждом ударе.

— Гу! Гу! — гневно выговаривал Семенов.

В тусклом освещении я плохо различал их лица и фигуры, и мне чудилось порой, что то не живые люди, а какие-то подземные гномы работают здесь, рядом со мною. Я взглядывал вверх, в надежде уловить там хоть один солнечный луч, который сказал бы мне слово утешения, уверил бы, что я не совсем еще мертвый человек, что придет время — и я опять буду жив, и волен, и счастлив. Но безжалостный колпак закрывал светлое солнце, и в отверстие шахты проходил лишь тусклый, скупой отблеск зимнего дня. Я видел там только два конца каната, спускавшиеся с вала, и две болтавшиеся над нашими головами бадьи, черневшие в вышине подобно двум висельникам. Неприглядно, темно и холодно… И больно, и сиротливо на сердце, и так самого себя жалко…

— Чего задумались, ребяты?! — вдруг вскрикивал неистово-радостно Ракитин, выходя из своей меланхолии и пускаясь по шахте в пляс.

И приговаривал басом:

Горькие думы улетали, и я невольно смеялся вместе с другими.

Через неделю работы вся шахта была заполнена готовыми шпурами. К нам явился Петр Петрович, неся в руках целую охапку динамитных патронов с длинными черными и белыми фитилями и корытце с жидко разведенной глиной. Я попросил Петра Петровича объяснить мне устройство снарядов.

— Собственно, это не динамит, — сказал он, подавая мне один из них в руки, — а гремучий студень.

Я развернул бумажку, в которую был спрятан патрон, и увидал столбик желтоватого студенистого вещества, похожего на обыкновенный воск.

— Устройство простое, — продолжал Петр Петрович, — к ружейному патрону с капсюлем приделан пороховой фитиль. Затолкаешь его на самое дно шпура и снаружи хорошенько глиной обмажешь, чтоб взрыв был сильнее. Потом поджигаешь фитиль и лататы задаешь… Ну, кто же со мной полезет сегодня? Одному там не управиться, пожалуй. Ты, что ли, Ракитин?

— Я, Петр Петрович, не умею… Я…

— Ага! Заслабило?

— Нет, Петр Петрович, не то чтобы заслабило, а как я в младенчестве руку сломанную имел и к тому же напужан был сильно… Раз кони… Летом было дело…

— Ну ладно, ладно… Не до басен теперь. Ты, Семенов, пойдешь?