Жаклина задремала, но ее разбудил голос с солонским акцентом, кричавший:

— Обрэ! Поезд следует в Тур, Пуатье, Ангулем, Бордо.

Жаклина больше не могла заснуть, теперь она думала о матери. У нее размягчение позвоночника — результат военных лишений. Болезнь Пота, как называют врачи… Нет, это было бы ужасно, тем более сейчас, когда жизнь как будто улыбнулась Жаклине…

Детство у Жаклины было трудное. Она была старшей дочерью, и ей уделяли меньше внимания, чем двум ее братьям и сестре. Когда была объявлена война, ей было всего девять лет. Жан и Поль были еще меньше и тогда еще не умели ходить. В 1940 году, на следующий день после того, как немцы вошли в Бордо, родилась младшая сестренка Мирей, которую до сих пор называют «маленькая Мирей». Пришлось потесниться в хибарке, которую они занимали, жизнь стала еще труднее. Отец отказывался работать на оккупантов — этот огромный человек целыми днями слонялся без дела в порту, изредка выполняя какую-нибудь мелкую работу, чтобы прокормить семью. Однажды он вернулся домой с раздробленной рукой — это был единственный способ получить хоть немного денег в страхкассе и купить своим малышам хлебные карточки на черном рынке. Мать занималась стиркой и уборкой у местных лавочников. Жаклина в свободное от школы время нянчила сестренку и возилась с братьями. Все они голодали, но никто не жаловался. Им жилось очень плохо, но все же и в этом бедном доме бывали счастливые минуты, когда отец, за которого мать вечно дрожала, возвращался вечером усталый, но довольный и с победоносным видом клал на стол бумажку в сто франков.

— Удачный день, ребята! Выпьем винца!

Все в семье беспрекословно повиновались ему, но относились к нему, скорее как к старшему брату. Он всегда был в хорошем настроении, любил все слегка преувеличить и смешил рассказами о своих проделках над немцами. А ведь эти шутки могли стоить ему жизни! Однажды утром в дом ворвались полицейские в сопровождении гестаповца. За два дня до этого Робер Леру исчез.

— Вы его арестовали? — спросила мать.

— Давно пора посадить такого бандита!

— Сволочи!

— Заткнись, карга!

Жаклина замахнулась на полицейского, но тот схватил ее за руку; девочка закричала от боли и обиды и укусила его в руку.

— Паршивый ублюдок…

В течение нескольких дней от отца не было никаких известий. Все члены семьи тайком друг от друга ежедневно просматривали газеты в страхе, что увидят его имя в списке расстрелянных. Наконец Леру удалось переправить им записочку, которую он нацарапал в тюрьме, потом пришли письма из Парижа — и снова пугающее молчание. Он вернулся летом 1944 года, убежав из бержеракской тюрьмы, и немедленно вступил в формировавшийся полк, который уходил сражаться в Пуант Грав.

Жаклина подросла; она рано бросила школу, чтобы помогать матери. После войны их семье отдали одну из реквизированных квартир. Дворцом ее нельзя было назвать, но, во всяком случае, они теперь имели три маленькие комнатки. Впервые в жизни Дениз, так звали мать, узнала, что такое электричество в квартире и водопровод в кухне. Отец снова работал докером, а вечера проводил в профсоюзном комитете. Жаклина не имела никакой специальности и поступила продавщицей в булочную. Ее подруга Сюзанна, работавшая подавальщицей в «Лютеции», сообщила, что и для нее найдется место, и как только Жан, старший из двух братьев, получил диплом токаря, она уехала в Париж. Второй брат, Поль, еще ходил в школу, он хорошо учился и собирался подготовиться к экзамену для поступления в почтовое ведомство. Ему-то Жаклина и посылала ежемесячно часть своего заработка. Маленькая Мирей уже стала помогать матери…

Жаклина без конца вертелась на своей полке. Перед ее глазами возникала в темноте фигура Жака, он стоял на перроне и продолжал улыбаться. «Он мне сказал: «Пиши и возвращайся», — потом крикнул, что скоро отпуск…»

Жаклина закрыла глаза и погрузилась в мечты. У нее еще никогда не было отпуска…

VII

— Как чудесно! — сказал Луи Фурнье. Через плечо он нес мешок, в одной руке удочки, в другой — старое ведро, в которое положил с килограмм пареной пшеницы, вареную картошку и банки с наживкой. Луи быстро шагал по мокрой от утренней росы траве. За ним едва поспевала его жена Ирэн. Ноги у нее были исцарапаны, подол юбки совершенно промок, покрытые росой ветки деревьев хлестали ее по лицу. Она несла большую ивовую корзину для провизии, которая в Перигоре на местном наречии называется «буйерику».

— Ты только посмотри, как красиво! — снова воскликнул Луи.

Они пошли тропинкой прямо через лес, чтобы сократить путь, и очутились в небольшой ложбинке. Только начинало светать. Тонкая пелена тумана расстилалась над отавой, которую уже пора было косить. Среди луга неподвижно возвышалось несколько тополей, окруженных пушистыми ивами, предвестниками воды. По всем признакам река должна была находиться где-то совсем близко. Горизонт розовел.

— Да, очень красиво, — согласилась Ирэн.

По правде говоря, она предпочла бы сейчас лежать в постели, но Луи так радовался, что она согласилась пойти вместе с ним, и ей не хотелось его огорчать. Он был совершенно счастлив.

— Ты только посмотри, до чего хороша неподвижная гладь реки, как щебечут птицы, как постепенно просыпается природа… Мне жаль тех, кто сейчас нежится в постели и не видит всего этого.

— А еще далеко?

— Мы почти дошли.

Но он направился к лугу, который пришлось пересечь, а трава здесь доходила почти до колен, после этого надо было перебраться через канаву, проползти под колючей проволокой…

— Почему бы нам не остановиться здесь?

— Слишком близко от жилья. Дальше есть совсем укромные места. Если тебе тяжело, дай мне корзину.

— Хорошо, а я понесу удочки.

— Только осторожнее.

Луи замедлил шаг, пытаясь расчистить Ирэн путь среди густых зарослей. Она шла с твердым намерением не сдаваться, но решив в душе, что, если ей еще раз придется принести подобную жертву, она наденет сапоги или хотя бы брюки. Наконец они остановились. Ирэн села на пень, а Луи отправился исследовать берег во всех направлениях. Его не было довольно долго.

— Я нашел чудесное место, идем.

Она с сожалением поднялась, и они прошли еще немного. Он бегом вернулся за удочками, которые они забыли, и немедленно принялся расчищать площадку от колючек. Луи находился в состоянии крайнего возбуждения.

— Ну, что ты скажешь?

В самом деле, уголок был очарователен. Прогалины в несколько метров у подножья большого дуба. Слышалось журчанье источника. Река здесь была не шире пяти метров и казалась довольно глубокой. Обрывистый берег, укрепленный толстыми корнями, нависал над водой; судя по утоптанной земле, место это часто посещалось. Стало светлее, уже четко вырисовывались листья тростника.

— Видишь, мы правильно сделали, что вышли в четыре, да и это слишком поздно.

— Но ведь еще почти темно.

Накануне Луи лег поздно. Он приводил в порядок удочки, готовил наживку, раз шесть просыпался, зажигая каждый раз спичку, чтобы взглянуть на будильник, и в три часа, не выдержав, встал. Ирэн всю ночь не могла заснуть и в тот момент как раз задремала. Она надеялась выспаться здесь, когда солнце немного пригреет землю. А пока что она не двигалась с места, так как Луи просил ее не шуметь и, главное, не ходить из-за звукопроводимости земли.

— Но разговаривать ты все-таки можешь, голос рыба не так слышит.

Он не спеша принялся распаковывать свое снаряжение. Прежде всего он вынул огромный, взятый у товарища сачок, в который могла поместиться рыбина килограммов на десять. Он выложил его на берег, чем рассмешил жену.

— Ты надеешься им воспользоваться?

— На всякий случай.

Затем он вывалил содержимое мешка на кусок брезента. Банки с приманкой он поставил рядом с собой, после чего принялся собирать удочку. Ирэн с улыбкой смотрела, как он пробует гибкость удилища, измеряет длину лески, проверяет кончик крючка.

— Ты готовишь удочку мне?