— Симпатичные товарищи, — сказала Жаклина, когда они с Жаком вышли на улицу.

Они до поздней ночи гуляли по улицам, потом вышли на мост Ар и долго целовались, не решаясь еще произнести слова, которые у них готовы были сорваться, а может быть, им и не хотелось ничего говорить…

VI

— Мадемуазель, зажгите свет, ничего не видно.

Профессор Ренгэ сидел за своим письменным столом, заваленным папками. Он сунул вечерние газеты под кусок порфира, заменявший пресс-папье, достал из ящика несколько рукописных листков и взял почту, которую ему протянула секретарша. Кабинет до самого потолка был заставлен книжными полками. Большое окно выходило на узкий двор, и сюда никогда не проникало солнце. Вся мебель состояла из массивного дубового стола, десятка разрозненных стульев, двух огромных потертых кресел и грифельной доски, исписанной алгебраическими формулами. Профессор Ренгэ руководил лабораторией в Коллеж де Франс. Его владения занимали целый флигель, включая подвал. Это был довольно плотный человек с большой головой и седыми густыми волосами, спадавшими на виски. Первое письмо он подписал не читая, но тут же заметил:

— Мадемуазель, «академия» пишется через одно «к», не мешало бы это запомнить.

Девушка закусила губу.

— Простите, профессор, я перепишу письмо.

— Незачем, я уже его подписал, но ошибку исправьте.

От Ренгэ ничего не ускользало. Он был невероятно трудоспособен, аккуратен и педантичен в работе. Он наскоро просмотрел штук пятнадцать-двадцать писем, которые ему подала секретарша, и только на последнем задержался.

— Опять ошибка, профессор?

— Не ваша, а моя… Возьмите блокнот.

Он продиктовал, не задумываясь, довольно сложное письмо, которое посылал одному профессору в Кембридж. Откинувшись на спинку стула, он потер руки и сказал:

— Заполненный день, как всегда.

— А дама все еще в приемной.

— Боже! Я совершенно о ней забыл. Немедленно попросите ее ко мне.

Он встал навстречу посетительнице, предложил ей кресло и сел рядом. Ирэн Фурнье впервые была в кабинете Ренгэ и чувствовала себя неловко, но профессор очень скоро сумел рассеять ее смущение.

— Прежде всего, профессор, я должна у вас попросить прощения за беспокойство.

— Ну что вы, дорогая, это я должен перед вами извиниться. Я ответил на ваше письмо с запозданием и сейчас заставил вас ждать — так с дамами нельзя себя вести… Понимаете, когда вы пришли, я беседовал с учеником и не заметил, как прошло время. Кстати, разговор интересный; толковый парень, он многого добьется…

Профессор рассказал о споре с учеником, о выводах, которые он лично сделал в связи с этим спором по поводу одного своего опыта. Говорил он очень быстро, перескакивая с одного предмета на другой, и Ирэн сперва с трудом следила за его мыслями, но скоро приспособилась к его манере рассуждать.

Эдуар Ренгэ говорил о науке, как о любовнице. Он посвящал себя работе с рвением человека, который, достигнув расцвета своих умственных сил, стремится, пока еще есть время, сделать что-то большое. На смену росло новое многообещающее поколение исследователей. У профессора, к сожалению, не хватало необходимых средств, чтобы довести дело до конца… а время шло…

В этом человеке все резче выступал контраст между удивительно молодым умом и иссякающими физическими силами.

— Ведь нам не дают денег, — сказал профессор. — И мы-то знаем, что бОльшая часть государственного бюджета поглощается военными расходами, уходит в эту бездонную яму.

Ирэн пожалела, что не может записать слова ученого.

— Видите, все очень просто. Так естественно мы с вами подошли к занимающему нас вопросу. Теперь вы понимаете, почему я, Эдуар Ренгэ, в шестьдесят лет согласился стать председателем комитета мира?

— Мы вам за это искренне благодарны, профессор. Я к вам и пришла, чтобы сообщить о результатах нашей кампании.

— Какой кампании?

— Сбора подписей под петицией против перевооружения Германии.

— Ах да, теперь вспомнил! Мне предлагают подписать столько разных воззваний, что я запутался. Кстати, по-моему, их слишком много: против войны в Корее и в Индокитае, за освобождение Анри Мартэна… Так расскажите об этой кампании.

— Мы уже собрали больше двух тысяч подписей под текстом, который обсуждался при вашем участии.

— Покажите воззвание.

Профессор прочел текст петиции и возмущенно вскочил с места.

— Да нет, что вы, это совсем не то!

— Но, профессор… — растерянно начала Ирэн.

— Кто его составлял?

— Аббат Дюбрей и…

— Следовало прийти ко мне, как-никак я председатель!

Ирэн была озадачена.

— Конечно, ничего страшного нет, но этого можно было избежать. Повторяются одни и те же ошибки, одно слово уничтожает все, мелочь, которая придает узкий характер всему движению. «Я возражаю против перевооружения Западной Германии во всех его видах, — читаю я здесь, — и прошу французских депутатов отклонить ратификацию парижского и боннского соглашений». А я бы сказал: «Возражаю против перевооружения Германии…» — не добавляя «Западной».

— Но ведь перевооружается именно Западная Германия, а не Восточная.

— Я могу вам ответить, что об этом мне ничего не известно. Во всяком случае, написав «возражаю против перевооружения Западной Германии», вы даете право предположить, что вы восстаете против перевооружения одной только части Германии. Вероятно, некоторые ваши друзья так и считают, но, во всяком случае, не все с этим согласны. Я уверен, что именно из-за этого некоторые отказались дать свою подпись.

Профессор был прав. Хотя таких случаев было мало, но о двух из них Ирэн знала сама. И все же она не сдавалась.

— Заметьте, профессор, что дальше мы требуем сорвать ратификацию боннского и парижского соглашений. Вы сами знаете, что эти соглашения относятся к Западной Германии.

— Я все заметил. Но это не снимает моего возражения. По-моему, это его еще усиливает. Ваши друзья из Восточной Германии, если они искренни в своих намерениях, не могут считать, что требование отмены соглашений, которых они не подписывали, имеет к ним отношение. Зачем же тогда подчеркивать, что вы заинтересованы вопросом перевооружения только одной части Германии? Повторяю, это ничего не дает и сужает круг наших единомышленников.

Ирэн, убитая этим неожиданным для нее доводом, думала теперь только о том, как выйти из создавшегося положения. Профессор, заметив ее растерянность, перешел на примирительный тон.

— Поймите меня правильно, все это я говорю не из духа противоречия. Я так думаю. Раз я ставлю свое имя под воззванием, я не хочу, чтобы в нем были двусмысленности. У меня есть друзья во всех партиях, и своим авторитетом я обязан в первую очередь своим научным работам, а затем и искренности убеждений. Этим нельзя бросаться. Я уверен, что мой друг Жолио-Кюри сказал бы вам то же самое. Я примкнул к движению, которое он возглавляет, считая, что на этой почве возможно сотрудничество всех французов, но я по-прежнему не разделяю во многом его политических взглядов.

— Я не хочу от вас скрывать, профессор, что это слово прибавила я.

— Вот, детка, этого признания я от вас и добивался.

— А как теперь исправить?

— Конечно, начинать все сначала невозможно. По-моему, надо продолжать собирать подписи под новым, исправленным текстом, чтобы мог подписать его и я.

После этого Ренгэ пустился в пространное рассуждение о германском вопросе. Он считал, что Германия должна воссоединиться, но опасался, что если ее вооружат, то она, вне зависимости от существующего там строя, рано или поздно начнет новую войну в Европе. Выхода он пока не видел… Но, во всяком случае, Франция должна сказать свое слово. Вот почему он не возражал против сбора подписей, хотя, по его мнению, больших надежд на петицию возлагать нельзя…

Ирэн посматривала на часы.

— У меня к вам еще одна просьба, профессор.

— Скоренько изложите ее, мы и так с вами заболтались.