Правда, хозяин лесопилки был очень трудолюбив. Он почти никогда не расставался со своим рабочим костюмом и трудился в поте лица вместе с тремя рабочими. Пораваля много раз просили баллотироваться в члены муниципального совета, но он упорно отказывался. Он поддерживал дружескую связь с депутатом Анри Вильнуаром и был в хороших отношениях со всеми.

Пораваль и Одебер въехали в лес и остановились у холма, по которому стекали ручьи.

— Дальше, пожалуй, не проедем, — сказал Одебер. Он боялся застрять в какой-нибудь выбоине.

— Попробуем дотащиться хотя бы до фермы.

Они выехали на обсаженную яблонями аллею и увидели внизу перед собой крышу фермы. Какой-то крестьянин пахал вместе с парнем лет двадцати. Он остановил волов, вытер пот со лба и окликнул проезжающих:

— Вы кого-нибудь ищете? Ах, это вы!

Крестьянин подошел к машине и протянул руку Поравалю.

— Как поживаете, господин майор? Я вас не узнал.

— Рожэ Беро, бывший боец моего батальона, — представил крестьянина Пораваль.

— Мы знакомы, — сказал крестьянин. — Он у меня покупал вино. Пожалуйста, заходите.

Беро пошел в погреб налить бутылку вина, а его жена, крепкая, полная крестьянка, развернула пачку печенья и ополоснула большие стаканы.

— Вы по-прежнему торгуете монбазияком? — спросил Одебер.

— Да, но теперь вино ничего не стоит.

— Неужели?

— В прошлом году я продавал бочку за сорок две тысячи франков, словом, за литр я получал меньше пятидесяти франков. А в Париже, оказывается, монбазияк перепродается по триста франков бутылка и даже дороже.

— К тому же он хуже этого, — заметил Пораваль, попивая вино маленькими глотками.

— Вдобавок ко всему государство заставляет нас уничтожать лозы, — сказал крестьянин. — Теперь нам разрешено давить красное вино только для собственного потребления. Если так будет продолжаться, то лично я начну разводить спаржу.

— Вы думаете, это выгодно?

— Послушайте, на один купорос у меня уходит около ста тысяч в год; к этому прибавьте серу, известь, удобрение, а уж труда я не считаю. В среднем у меня получается восемь-десять бочек вина. А когда от града погибает половина урожая, сами понимаете, что у меня остается. Спаржа почти не дает потерь, ее хорошо покупают, и я по крайней мере оправдаю свой труд.

Крестьянин проводил приезжих до сосняка, принадлежащего Одеберу, и, как бы между прочим, спросил:

— Вы не продадите мне ваш участок? У вас здесь меньше гектара.

— Вам он нужен?

— После того как вы вырубите деревья, вам эта земля уже ни к чему, а я мог бы ее обработать, и она прилегает к моему винограднику.

— Подумаю, — ответил Одебер. — Этот участок принадлежал еще моему деду, у него здесь был когда-то виноградник. Вон видите, одичавшие лозы вьются по стволам деревьев…

— Да, виноград живуч, — проговорил крестьянин.

Пораваль обследовал лесок во всех направлениях, оценил качество деревьев, исследовал подъездные пути и нацарапал в записной книжке какие-то данные.

— О цене поговорим дома, — сказал он, — но рабочую силу я должен достать на месте. Вы не знаете, Беро, кто бы согласился?

— Мой сын не прочь подработать.

— Высокий молодой человек, который пахал вместе с вами?

— Конечно, а кто же это еще мог быть? Дядя ушел от нас, а на рабочего у меня нет денег.

— До чего же время летит! Мне казалось, что ваш Милу все еще бегает в коротких штанишках.

— В этом году он уходит в армию. Хоть бы его не услали в Индокитай!

— Кстати, о детях, — сказал Одебер на обратном пути. — Мой сын доставляет мне немало хлопот.

— Балуется? — спросил Пораваль.

— Мне сообщили, что он ударился в политику. Это мне передали по просьбе заведующего винным погребом в «Лютеции». Говорят, будто он вступил в какой-то комитет, куда входят коммунисты.

— Не стоит расстраиваться, это пройдет. Да и среди них есть неплохие люди…

— Кто эта женщина? — спросила Жаклина.

— Какая женщина?

— Которая тебя поджидала вчера вечером.

Жак знал, о чем его спрашивает Жаклина. Вчера, когда он возвращался с работы, он встретил на улице хорошо одетую молодую женщину, она ему улыбнулась.

— Кого я вижу! Добрый вечер, мсье!

Жак неловко протянул ей руку и покраснел. На Ирэн Фурнье была серая плиссированная юбка, плотная желтая куртка с поднятым воротником и широкий белый пояс, подчеркивающий ее тонкую талию. Она носила довольно длинные волосы на прямой пробор. Ее милое лицо обращало на себя внимание. По-видимому, ей еще не было тридцати.

— Очень рада, что встретила вас. Мы подготовляем еще одно собрание, значит, мне не надо будет посылать вам приглашение.

— В прошлый раз я не смог прийти. Каждую вторую неделю я кончаю работу в четверть десятого, — оправдывался Жак.

— Мы понимаем. Но если в следующий раз вы опоздаете, не смущайтесь, вам никто ничего не скажет. А вам понравилось?

— Да. Особенно ваше выступление. Вы хорошо говорили.

Теперь слегка покраснела Ирэн. Но Жак этого не заметил.

— Я уже начал собирать подписи.

— Великолепно!

На самом же деле его не за что было хвалить — прошло уже три недели, а количество подписей у Жака не увеличилось. Но на следующий день после встречи с Ирэн главный мойщик Анатоль подозвал в гардеробе Жака и спросил его:

— Скажи-ка, у тебя с собой воззвание, которое ты нам давал на подпись?

— Да.

— А на кухне ты его показывал?

— Нет еще.

— Дай мне, я знаю, кому можно предложить.

Вскоре Анатоль вернул Жаку лист с таким количеством подписей, что старик Жюль едва нашел место, где расписаться. Но он все равно попробовал сопротивляться. В тот день Жак с ним дежурил.

— Знаете, он заполнен, — проговорил Жак.

— Кто? — спросил старик.

— Лист с воззванием.

— Потом дашь его мне.

— Вот он.

— Не здесь, ты с ума сошел! Разве ты не видел Бекера? Он же бродит вокруг буфетной.

Старик Жюль отправился выяснять, что делает надзиратель; для этого он продел тряпку в ручку огромной кастрюли и, волоча ее за собой, прошел по коридору, обогнув раздаточный стол, пересек кухню, повертелся у кладовой и таким, обычным для поваров, способом, дотащил тяжелый котел до мойки.

— Бекер поднялся наверх, — сообщил он Жаку, — покажи твою бумажку.

Нацепив очки, старик вчитывался в каждую фамилию и всякий раз покачивал головой, словно приговаривая: так и знал. Дойдя до последней подписи он подскочил:

— Как, он тоже подписал?

— Кто именно?

— Шеф-мясник.

— Как видите.

— Ну, под его фамилией я свою не поставлю!

— Почему?

— Непутевый человек. Он целуется со всеми девушками, не пропускает ни одной юбки и всем предлагает с ним переспать.

— Жозеф такой же. А вы против него ничего не сказали.

— Это другое дело. Жозеф не женат. А у того пятнадцатилетняя дочь… Просто позор.

— Можно любить женщин и быть против войны.

— Кто неискренен в чувствах, не может быть честным в своих убеждениях. Подожди-ка, ты мне раньше показывал другой лист?

— Тот еще почти чистый.

— Тем лучше.

Старик уже взял карандаш, чтобы подписать.

— А ты и этот еще будешь давать подписывать?

— Да, я хочу предложить шефу.

— Веберу? Ладно, я подпишу после него.

Жак потерял терпение.

— Ну и ладно, обойдусь без вашей подписи, раз вы боитесь.

— Ты думаешь, я трус?

И старик решительно, крупными и четкими буквами написал под фамилией мясника: «Жюль Легран, воевавший добровольцем во время первой мировой войны».

— Если бы здесь было больше места, я бы тебе показал, какой я трус. Я воевал, понял?

— Ты чего кипятишься? — спросил старика шеф-кондитер.

Он пришел на работу раньше времени и на ходу завязывал фартук.

— Сопляки… еще учат нас… Никакого уважения к старикам… В мое время все было по-другому…

Вебер был добродушный человек и с давних пор привык к ворчливому характеру Жюля. В ответ он только пожал плечами. Жак решил воспользоваться случаем.