Гармони больше не было слышно, зато закувыркался девичий смех — в легких, еще не слежавшихся снегах.

Прислушавшись к чужому молодому веселью, Ефим подумал: «А может, правы были отец с матерью, когда не отпускали меня учиться?.. Вот так смеялся бы под луной, не знал бы никаких терзаний и метаний… Не в этом ли все?!» И тут же зябко передернул плечами, махнул рукой: придет же такое на ум!.. Нет, сожалеть о том, что избрал для себя совсем особый путь, такую необычную для крестьянина судьбу, он не будет! Просто теперь надо заново вживаться в здешнюю жизнь, быть на людях, двигаться, не цепенеть в одиночестве и постоянно помнить, что именно к жизни, к работе в родной деревне и готовил себя столько лет!.. Пришло, пришло время…

Ефим подмигнул ночным далям, той стороне, где Илейно, будто увидел там серьезно-добродушное лицо Николая Скобелева, сказал негромко: «Ничего! Все образуется!..»

Быстро бегут святочные дни. Ефим успел обустроить свою комнатушку, превратив ее, насколько было его возможностей, в мастерскую: развесил по стенам лучшие из своих академических работ, сколотил полки, нехитрый мольберт, несколько подрамников, разложил, расставил по местам, приготовил к работе.

Домой из Кологрива на рождественские каникулы приехала Саша. Сестры целыми вечерами пропадают на беседке, и дома все шепчутся, перемигиваются, то расхохочутся — не остановить. Совсем, совсем невесты. К Тане, Ефим слышал, прошлой осенью уже сватались, да отец с матерью не дали согласия, мол, молода еще, хотя причина была не в одной молодости: ждали жениха для нее такого, который бы в зятья вошел, стал бы отцу заменой в крестьянствовании.

Среди святок сестрицы пристали к Ефиму: «Пойдем с нами на беседку! Тебя девки приглашают!..» Ефим поотнекивался, однако согласился, пообещал прийти, он и сам собирался побывать на беседке, на людях, да пока дичился: перезрел уж он для беседок-то, все его шабловские сверстники давно переженились, давно семьями окружились, а он вот на беседку с молодятиной будет ходить…

Беседка была у Белокуровых. Ефим застал тут одних девок, все парни ушли в Бурдово. Девки стали приглашать его посидеть с ними, поговорить, но он совсем стушевался, поспешил за порог.

Ночь была светла, подсвеченные луной, редкие облака едва ползли по небу. Ефим постоял среди улицы, не зная, куда направиться. Решил все-таки сходить в Бурдово.

Но в Бурдове тоже было тихо, только ватажка ребятишек оказалась у него на пути, ни гармошки нигде не было слышно, ни песен.

— А скажите, здесь шабловские? — спросил Ефим обступивших его мальчишек.

— Шаблоськи на Глебово ушли! — услышал в ответ.

— Что же мне делать?.. — затоптался Ефим.

— Иди на нашу беседку! Али нехороши наши девки-то?!

— Ваши девки хороши! — рассмеялся Ефим.

— Пошли — побывай! Ты чей?..

— Шабловский!..

Один из мальчишек что-то зашептал на ухо другому. И тут же оба закричали:

— Студент! Студент! Художник! Сресуй нас! Сресуй!..

— Срисую потом! — усмехнулся Ефим, подумав о том, что вот и в соседних деревнях о нем уже знают… — Вы, наверное, замерзли! Давайте бороться! — предложил он мальчишкам. — Ну, все — на одного!..

Ребятишки рассмеялись:

— Мы тебя переборем! Пошли лучше на нашу беседку!..

— Да я уж и не знаю, как мне быть… Наверно, тоже пойду на Глебово!.. А кто у вас на беседках-то?..

— Да никого нет из парней-то. Один солдат Пашка. Сресуй нас! Сресуй! Пойдем на нашу беседку! Там мельницей обряжаются, а мы — чертенятами будем!..

— Нет, лучше пойдемте со мной на Глебово!

— Не пойдем! Там гоняют чужих-то робят!..

— Не тронут!

— Нет, не пойдем!..

— Ну, тогда я один пойду! — Ефим стал спускаться с горки, оглядываясь и улыбаясь.

Вслед ему летело: «Художник! Художник! Сресуй нас! Сресуй!..»

В Глебове улицы тоже были пусты, горели редкие огни. Ефим остановился на околице, вглядываясь в деревню, тесно соседствующую с лесом. Сверху на нее проливался холодный ровный свет. Навстречу лунному свету из труб вытянулись вечерние сияющие дымы, будто какие-нибудь кудельные канаты, на которых повисла зимняя земля…

Эта вечерняя прогулка, встреча с бурдовскими ребятишками, эта тихая лесная деревня под лунным светом и высокими дымами… Ефим улыбался от приятных, щекочущих ощущений: так хорошо ему было впервые в родных местах после возвращения… Он не мог погасить улыбки на лице, и все слышалось ему под звонким сияющим небом: «Художник! Художник! Сресуй нас! Сресуй!..»

В эту ночь приснился Ефиму сон. Такой, какие надолго остаются в душе и памяти…

Снилась Ефиму поляна в глухом полночном лесу, вроде бы в Шартановской даче. Посреди поляны, вокруг чего-то красно светящегося, стояли тесным кругом в глубоком молчании его однодеревенцы…

Он пробился туда, к багровому сиянию, и увидел: в самом центре поляны стоит девушка и держит в руках большую чашу, в которой кипит, клокочет, разбрызгивая сверкающие капли, какая-то огненная жижа, и все взгляды прикованы к этой пылающей чаше, и кто-то прошептал рядом: «Краса-то! Вот она, красота!..»

Неожиданно появилась еще одна девушка, окруженная белым чистым сиянием, и сразу же померк свет вокруг первой девушки. И словно бы одним разом вздохнули стоявшие вокруг люди и снова замерли, освещенные новым сиянием, таким ярким, что, казалось, мгновенно наступил день. Этот свет омывал каждое лицо, не ослепляя, не мешал видеть и самого́ прекрасного лица, от которого он исходил. Даже во сне Ефим ощущал, как под ласковыми лучами он сам весь изменяется, и так легко ему было, будто отпала от него какая-то большая тяжесть, с которой он сросся, с которой жил много лет… Он окинул взглядом лица окружавших его однодеревенцев и увидел, что и с каждым из них происходит то же самое… И тогда, в каком-то крайнем восторге, он бросился вперед, упал к ногам солнцеликой девушки и зашептал, содрогаясь от рвущегося из груди плача: «Помоги! Помоги мне!..» — «Встань! Мы поможем тебе!.. — услышал он и ощутил на себе прикосновение ее руки. — Пойдем со мной…» Она повела его куда-то в сторону, круг людей разомкнулся перед ними, и они вдвоем подошли к небольшой ватажке детей. Те встретили их весело, засмеялись, запрыгали вокруг них. «Вот — будь с ними!..» — сказала Ефиму солнцеликая и, улыбнувшись ласково, пошла куда-то в ночные чащи, распугивая вокруг себя огромные тени. Несколько раз солнцеликая останавливалась, оглядывалась, снова улыбалась и кивала ему с улыбкой… Неожиданно исчезла…

Ефим остался стоять на месте, окруженный детьми, для него продолжал звучать голос солнцеликой: «Встань! Мы поможем тебе!..»

Он посмотрел на притихших вокруг него детей, они улыбались ему. «Она сказала: «Мы поможем тебе!..» — вспомнил Ефим. — Она сказала «мы» и привела его к детям… Значит, она и дети — заодно?! Она ничего больше не сказала, а просто указала мне мой путь?.. Дети! Мир детей! Какая это правда для меня! Ведь это и есть мое, мой мир! Я же сам столько об этом думал!..»

Ефим проснулся на рассвете и долго лежал, с улыбкой глядя в потолок. Этот сон не уходил от него, он переживал его снова и снова…

Нежданно-негаданно Ефим получил из Кологрива письмо. Узенький белый конвертик, сургучная нашлепка на оборотной стороне, в сургуче оставила след фамильная печатка: «А. И. Невзоров».

«Через Илешевское Волостное Правление в деревню Шаблово Ефиму Васильевичу г. Честнякову», — было написано на конверте незнакомым аккуратным почерком. Невзоров, Невзоров… Ефим вспомнил: вместе учились в уездном училище! Алексан Невзоров! Не такими уж большими друзьями они были, чтоб получить вдруг письмо от него…

Письмо оказалось сугубо деловым: