– Что не можешь?

– Жить.

Женщина посмотрела на Лену тупым рыбьим взглядом.

– И что тебе мешает жить? – повысив голос до визгливых интонаций, спросила она.

– Родители.

– Родители тебя любят, – отрезала женщина.

Лена снова закрыла глаза. У нее не было сил спорить и желания объяснять. Конечно, она много могла рассказать: «бьют, унижают, не дают денег», и продолжать список еще долго. Тетрадка в девяносто шесть листов, с упорством и педантизмом, достойным лучшего применения, исписанная мелким, ровным почерком, хранила все обиды. Больше жаловаться было некому. Ни бабушек, ни дедушек, ни братьев, ни сестер у нее не было. Одноклассники резко обрывали попытки посетовать на судьбу, заявляя, что проблемы с родителями есть у всех, а если не можешь их решить, значит, сама виновата. «А меня мама любит», – слышала она самодовольные утверждения девочек. Они предлагали задуматься, почему их любят, а ее нет. И, несмотря на то, что Лена была умной девочкой, по крайней мере, так считали школьные учителя, не скупившиеся ни на похвалу, ни на отличные оценки, ответить на этот вопрос она не могла. «Любовь нужно заслужить», – всякий раз отвечали родители. «И как можно заслужить любовь?», – недоумевала девочка, читая классиков, в надежде найти ответ в книгах.

Но герои книг не знали ответа на этот вопрос: Ларису из «Бесприданницы» застрелили, Нина из «Чайки» была несчастна. Как же можно заслужить любовь, если даже выдуманным персонажам это не удалось? Говорить на эту тему Лена могла долго, но имело ли это смысл? Кто ее поймет?

При посторонних, родители вели себя интеллигентно. Отец казался тихим, скромным и доброжелательным, а мать была просто сама добродетель. Она раздавала комплименты, улыбалась и кокетничала. Да разве родители расскажут правду? Как мать спокойно наблюдает, а иногда и провоцирует побои собственной дочери. Как отец по любому поводу, или без него вовсе, может оскорбить или ударить? Нет, конечно. Они будут все отрицать, а мать будет размазывать по лицу скупую соплю и хвататься за сердце. Лена молчала. Психолог все равно бы не поверила.

Лена из-под опущенных ресниц видела, как женщина царапает ручкой бумагу. «У взрослых всегда найдется теория, чтобы оправдать себя и себе подобных, – думала девочка. – Буду я рассказывать или нет, разницы никакой».

Наконец, закончив допрос, психолог встала, как и пришла, без приветствий или прощаний. Тяжелое тело, втиснутое в туфли на шпильках, медленно удалялось походкой раненного тираннозавра.

Карета скорой помощи медленно ехала по пустынным улицам города. Февральское воскресное утро не располагало к прогулкам. Лена смотрела в окно на черную беспросветную гладь рек и каналов, вдоль которых ее везли. И только увидев ворота, вдруг осознала весь ужас случившегося. «Пряжка». Желтый дом, затерявшийся в многометровых стенах ограждений, опутанных колючей проволокой, внушал панический ужас. Но страх отступил под давлением безразличия. «Все равно, – сказал ее мозг. – Мне все равно».

Врач задавал вопросы, но, не слушая ответов, сонно и монотонно поскрипывал ручкой по бумаге. Здесь тоже никому нет дела до ее боли. Впрочем, нет уже никакой боли, просто очень жаль, что сбежать в мир иной не удалось.

Удивившись затянувшейся паузе, врач отрывает от истории болезни глаза и повторяет вопрос.

– Это вы меня на степень тупости проверяете? – уточняет Лена.

На мгновенье пустых глазах зажигается свет или просто в них отражается лампочка?

– Ответь на вопрос, – резко и требовательно заявляет он.

«Лампочка», – понимает Лена.

– Зачем? – спрашивает она его, – если вы хотите проверить уровень моего интеллекта, возьмите учебник по физике или математике и предложите мне решить задачу. Мы можем даже с вами посоревноваться, кто быстрее решит. Или вы боитесь проиграть?

Лампочка в глазах гаснет: они снова смотрят вниз и следят за ползающей по бумаге рукой.

Врач назначает ей шесть кубиков аминазина. «Этим и убить можно» – говорит мозг. Но ей все равно.

Двери, решетки, двери, две безразличные пятипудовые туши, сжимая хрупкую Лену между собой, брякая ключами, ведут в палату. Холодно. «Добро пожаловать в ад, дорогая. А тебе обещали, что в аду будут топить?» – шутит внутренний голос.

Женщина справа плачет. На ее лице торжествует скорбь. Лена поворачивается и расспрашивает, что случилось. Женщина жалуется, что не может спать, стоит заснуть – снится детство, проведенное в блокадном Питере. Лена просит рассказать о блокаде, но соседка только плачет, качает головой, утверждая, что лучше это не знать.

Лена осматривает палату. В ней нет ничего, кроме кроватей. Медсестра не выпускает даже в коридор. Читать и писать запрещено. Безделье затягивает в воспоминания, которые вызывают жалось к себе, и слезы безжалостно разъедают лицо.

Отец отрывает дверь ванной и злобно орет:

– Марш отсюда! – с этими словами он хватает Лену за руку и вышвыривает в коридор.

Она бьется о стену и падает на пол.

– Ты что сдурел, урод, – кричит она.

Дверь открывается, и отец с перекошенным лицом выскакивает наружу:

– Ты как разговариваешь? – он хватает ее за шиворот и бьет наотмашь по лицу. Она снова падает на пол. Вскакивает и бежит к себе в комнату, пытаясь закрыть дверь своим весом. Но весовые категории разные. Отец, несмотря на отчаянное сопротивление, открывает дверь и вновь бьет по лицу. Она опять падает. Он наклоняется и хватает ее за шиворот. Лена изо всех сил вцепляется ногтями в руки.

– Отпусти меня! – кричит она, но отец колотит ее головой об пол.

– Я тебя родил, я тебя и убью, – говорит он, то ли ей, то ли самому себе.

Лена чувствует, как затылок становится влажным, она изо всех сил царапает когтями руки отцу, но отец не выпускает и снова, и снова бьет головой об пол. В глазах темнеет, девушка понимает, что сопротивляться бесполезно, силы слишком неравны – все равно убьет. «Ты же сама хотела умереть», – мелькает в голове мысль, она перестает сопротивляться и обмякает. Неожиданно отец разжимает руки и уходит.

Она переворачивается и встает на колени. Под ней на полу лужа крови. Ее сильно тошнит. Она поднимается, держась за стену и оставляя кровавые отпечатки, двигается в прихожую, надевает пальто и выходит на улицу. Ее рвет, головокружение мешает стоять на ногах. Лена падает и пытается наковырять немного снега, но вокруг только лед и вода. Лена моет в луже руки и ползет на набережную. Там есть полоска земли, засаженная деревьями, на которой лежит снег. Еще ранее утро, светает. Собачники выгуливают своих питомцев. Некоторые оттаскивают животных, пристраивающихся помочиться рядом с девочкой, некоторые просто отворачиваются и делают вид, что не замечают. Клочок снега, на котором она сидит, весь загажен собаками, и она с трудом выковыривает пригоршни чистого снега, чтобы приложить к разбитой голове. Девочка плачет, скорее от обиды, чем от боли, размазывая по лицу сопли, слезы и кровь. Прохожие, они потому и прохожие, что проходят мимо. До нее никому нет дела. Она никому не нужна и не интересна. Холодно. Она в тапках на босу ногу, в халате и накинутом сверху пальто. Февраль. И что делать? Девочка несколько раз безуспешно пытается встать, падает и, наконец, ей удается устоять на ногах. Придерживаясь за стены домов, поливаемая с крыш струями ледяной воды, она идет в милицию.

Там вид шестнадцатилетней девчонки с разбитой головой ни у кого не вызывает удивления. «Папашка?», – спрашивают с сочувствием, записывают показания и везут в травму.

В травме тоже никого не удивляет избитый отцом ребенок.

Медсестричка моет ей руки, лицо, зашивает голову.

Врач осматривает сломанный нос, разбитую голову и говорит то ли себе самой, то ли милиционеру:

– Ее по-хорошему в больницу нужно, только никуда не возьмут. Гололед, больных с травмами много.

Лене забинтовывают голову и везут домой.

– Этот, что ли папашка? – спрашивает у Лены, милиционер, на открывшего дверь отца и увозит его в отделение.