– Отличница что ли? – сказал он, осмотрев меня ироничным взглядом.

– Нет, – ответила я гордо, у меня по физкультуре четыре!

– Вот по физкультуре как раз, лучше бы было пять, а литературы с географиями тебе вряд ли помогут. У нас здесь только одна женщина справляется, – пояснил он, – операции тяжелые, по семнадцать, а то и двадцать часов, женщинам просто физически столько не простоять у операционного стола. Мария Васильевна, больше 8 часов не выдерживает, я сложные операции ей не даю.

«Ну, началось, – мелькнуло в голове, – сейчас начнет объяснять, что место женщины на кухне».

Но отговаривать он не стал, сдал нас старшей сестре, которая продолжила знакомить с будущей работой. Показала три операционных, синего, зеленого и розового цвета. Оказалось, что цвет операционной зависел от того, какие по длительности операции в ней производили. Самые длинные делали в зеленой, немного покороче – в розовой, а самые короткие – в синей. Это было связано с тем, какой цвет меньше вызывает зрительное раздражение при длительной операции. Вскоре я познакомилась и с Марией Васильевной. Это была уже немолодая, сухощавая женщина, с жутким варикозом на ногах и руках и усталым невеселым лицом. Спокойная, сдержанная, немногословная, она вскоре стала для меня образцом для подражания. Она знала себе цену и никогда не ввязывалась в соревнования с мужчинами. При этом была прекрасным хирургом. Я ходила за ней тенью и пыталась во всем подражать. Ее это утомляло, она упорно не могла запомнить мое имя, называя меня, то Леночкой, то Наташенькой, то Танюшкой. Не имея ни сил, ни желания меня учить, она сплавляла меня старшей сестре, дав в придачу какую-нибудь книжку для чтения. Все обучение «старшей» сводилось к «стой, смотри, руками ничего не трогай, здесь все стерильно». А трогать очень хотелось. Видя, как старшая сестра мучается, пытаясь попасть в вену, я просто завывала у нее под ухом:

– Валентина Ивановна, можно – я! Можно я попробую.

– Уйди Нинка, не лезь мне под руку, ты и так мне весь свет загородила.

– Маша, поставь Чусову капельницу, я, что-то в вену попасть ему не могу.

Приходила Маша, тоненькая молоденька девушка, и брала у старшей сестры иголку. Тогда я приставала к Маше:

– Маша, можно я попробую?

Маша улыбалась, качала головой, и говорила: «Смотри, в следующий раз сама будешь делать». Она медленно под определенным углом вводила иголку.

– Смотри, нужно делать не быстро, а то ты проколешь вену, видишь, в иголке пошла кровь, все, значит, попала, теперь нужно, чтобы в лекарстве не было пузырьков воздуха, она переворачивала бутылочку и выпускала из нее воздух. Иначе у больного будет эмболия. Вот так.

Из раза в раз я следила за ее руками, запоминая, казалось бы, незамысловатые движения этой магической процедуры попадания в вену.

Чусова вылечили, выписали, его койку занимает другой. Надо признаться, что большинство пациентов были алкоголики. Почему-то в книжках и фильмах про врачей, никогда не говорится о тех, кого они лечат. Или это оказываются люди, попавшие в автомобильные катастрофы, спасенные из пожаров или несчастные жертвы маньяков. Я не знаю, куда увозят этих несчастных, и где те счастливые врачи, спасающие их жизни, но у нас все было не так. Пару раз привозили людей с места ДТП, была старушка, упавшая и разбившая себе голову о тротуар, но в основном наши пациенты – это алкоголики. Пьяные драки, разбитые бутылками головы, которые часами сшивают выдающиеся хирурги, выхаживают сестры, и мы всем помогаем. Зачем? Чтобы они снова напились, снова подрались и так до бесконечности? Этот, ранее совсем не возникавший в моей голове вопрос, сейчас для меня становится самым важным. «А кого ты собираешься лечить?». Пока я размышляю на эту тему, в селекторе голос сообщает, что нам везут больного. По коридору бегут санитары и везут каталку. На каталке лежит мужчина лет сорока. Руки и ноги его привязаны жгутами к каталке. Мужчина кричит и пытается подняться. На голове окровавленная повязка и куск льда.

– Что, Субботин, нажрался и подрался, – встречает Мария Васильевна мужика, лежащего на каталке, которого санитары завозят в операционную.

Субботин хочет ответить, но вместо звуков его рот вываливает наружу сегодняшний ужин, обильно разбавленный портвейном.

– Пьяная драка. Голову пробили гаечным ключом, – говорит один из толкающих каталку санитаров, – зрачки разные, правый больше левого, рвота пять раз, в машине восемь раз терял сознание, временами агрессивен, дезориентирован.

Марь Васильевна оглядывается по сторонам, видит меня и кричит:

– Лена убери. – И идет мыться.

Когда делать совсем нечего, я читаю книжки. Любимая – справочник послеоперационных осложнений. Прочитав одну или несколько страниц, я переодеваюсь и втихаря пробираюсь в реанимацию, чтобы посмотреть нужные мне симптомы.

– Посиди здесь, говорит мне Валентина Ивановна, указывая на место дежурной сестры. На звонки не отвечай, – приказывает она строго, если что случится, зови. А я пойду в сестринскую, прилягу, что-то убегалась я, ноги разболелись.

Я не очень понимаю, как оно должно выглядеть, что-то случившееся, но не расспрашиваю, киваю головой и углубляюсь в чтение.

Пока старшей сестры нет, я могу свободно ходить в реанимацию и смотреть на пациентов. Поэтому я откладываю книгу, и иду смотреть на симптомы вживую. Смотреть на пациентов сложно и больно. Они на искусственной вентиляции легких, в горло вставлены трубки, а к лицам подключены маски, через которые закачивается в легкие воздух. Под ключицей, в руках и ногах стоят катетеры, куча различных трубочек (дренажей) воткнута в тело. Это совершенно неэстетично выглядит, совсем не так, как я себе представляла, и не похоже на то, что показывают в кино. Но я уже привыкла, и мой взгляд привлекает другое. Неожиданно для себя я вижу то, о чем только прочитала в книжке. Я внимательно наблюдаю, и понимаю, что я права. Я возвращаюсь к книге, и перечитываю нужный раздел. Я понимаю, что это как раз и есть то самое «что случится», о котором мне говорила Валентина Ивановна, отправляясь спать. Я бегу в сестринскую и дергаю ее за рукав. Старшая сестра мгновенно подскакивает на кровати:

– Что? – говорят скорее глаза, чем рот, который она прикрывает, чтобы скрыть зевоту.

Я рассказываю о своих наблюдениях.

– Ну, ты чудная, – говорит она мне, – книжек, что ли начиталась?

Я послушно киваю головой.

– Домой иди. – Повторяет мне сестра, – нормально с ним все, после операции это у всех так.

Я не унимаюсь и тащу ее в реанимацию. Она смотрит, махает рукой, и выталкивает меня к выходу.

– Заучилась ты, моя милая, – говорит она – отдыхать нужно больше, я в твои годы по танцулькам бегала, а не книжки читала.

Расстроенная, я бреду к выходу. Из ординаторской раздается смех. Я различаю голос Николая Александровича, и останавливаюсь рядом с дверью. Дверь чуть приоткрыта, я слышу, как врачи обсуждают только закончившийся футбол, а телевизор сообщает новости. «Спросить?» Мне страшно. Если я права, то к утру одним алкоголиком станет меньше, а если не права – стану объектом насмешек и шуток на ближайшую пару месяцев. Детское любопытство забивает все мои страхи, и я тихонько стучу в дверь.

– Да, – раздается из комнаты, – кто там, заходите.

Я просовываю голову, и, краснея, прошу Николая Александровича пройти со мной. Он устал и ему не хочется ни вставать, ни куда-то идти. Он просит рассказать, что мне нужно, и я, волнуясь и заливаясь краской, рассказываю о своих наблюдениях.

Врачи шутят и смеются.

– Ты хоть представляешь, как это выглядит? – говорит мне один из врачей.

– Мне кажется, что да.

Раздается дружный смех.

– Девочке захотелось в доктора поиграть, – кто-то шутит и в комнате снова все смеются.

– Откуда вы набрали этих вундеркиндов? – спрашивает Николая Александровича один из врачей.

– Нина, она у нас особенная, она отличница, – он делает многозначительную паузу и улыбается, – по литературе, – как бы вскользь добавляет он.