В маленьком закарпатском городке Виноградове, который лежит на пути из Ужгорода в Рахов, много лет живет Елизавета Ревес. Последние годы она зарабатывала на жизнь тем, что была приходящей домашней работницей. Она стирала, ухаживала за больными. Лишь очень немногие старожилы города знали, что эта молчаливая, старая, седая женщина — единственная дочь знаменитого венгерского художника-демократа, ученика и друга великого Михая Мункачи — Имре Ревеса, родившегося и долгое время жившего в Виноградове, объездившего весь мир и вернувшегося на родину, чтобы умереть на родной земле.
...Есть люди, которые переживают все невзгоды жизни наедине с собой. Они никому не жалуются, как бы тяжело им ни было, и никого не просят о помощи. Они обычно бывают замкнутыми и в тайниках души хранят воспоминания о «светлом далеком», боясь доверить свою тайну другим, опасаясь, что люди могут осквернить ее неосторожным словом или недоверчивой улыбкой. Такой оказалась и Елизавета Ревес. Она никогда не говорила о своей жизни и ни с кем не делилась воспоминаниями об отце, с которым долгие годы провела в Париже, Вене, Риме, Будапеште. Скромная, она боялась, что ей не поверят, что ее рассказ может быть воспринят как попытка приобщиться к славе отца.
Ужгородский писатель Матвей Тевелёв, автор известного романа «Свет ты наш, Верховина...», случайно узнал от одного из своих друзей, что в Виноградове живет дочь Ревеса. И хотя Тевелёв отнесся к этому сообщению с некоторым сомнением,— никто из официальных лиц в Ужгороде не знал о существовании наследницы знаменитого художника,— он тем не менее немедленно отправился в Виноградов. Писатель вошел в маленькую комнатку, которую Елизавете Ревес уступили чужие люди, построившие свой дом на участке, на котором когда-то стоял дом самого художника. Комнатка была бедно обставлена, и только стену украшали две потемневшие от времени картины.
Дочь художника встретила Тевелёва холодно и недружелюбно.
— Никаких работ моего отца у меня нет, — решительно заявила она. — Вот только эти две...
И добавила:
— Вообще, я не понимаю, кого могут интересовать его произведения?!..
Признаться, Тевелёв не ожидал такой встречи. Он вновь объяснил Елизавете Ревес цель своего приезда. Он сообщил ей о том, как высоко чтут советские люди творчество ее отца. Он показал ей Большую Советскую Энциклопедию, в которой напечатаны репродукции с картин Ревеса «Хлеба!», «Дезертир» и статья о его жизни и творчестве.
— Я ничего этого не знала,— сказала она с дрожью в голосе.— Мне говорили... меня убеждали совсем в другом...
— Что вам говорили? — спросил ее писатель.
— Мне говорили... Ах, мой бог, вы сами знаете, что говорят люди, которым ненавистно все, что делается сейчас...
Наступило молчание. После долгой паузы Елизавета Ревес доверительно сказала:
— У меня в сарае стоит сундук. В нем — работы моего отца... Верьте, это — самое дорогое, что осталось как память об отце... Я не в силах расстаться с ними...
С этими словами она ввела Тевелёва в маленькую пристройку. Здесь, под всяким домашним хламом, стоял сундук, в котором лежали тщательно хранимые свитки живописных холстов и папки с рисунками. Когда рисунки были разложены возле того же сарая на бревнах, перед глазами писателя возник ушедший в невозвратное прошлое мир тяжелого подневольного труда, талантливо запечатленный художником. Всю свою жизнь Имре Ревес воспевал трудовой люд — рабочих, крестьян, чабанов. Им, этим простым, незаметным труженикам, отдал Ревес свое вдохновение и свой талант художника-демократа. Среди этих работ писатель увидел и великолепные, ставшие уже классическими, иллюстрации Ревеса к стихам Шандора Петефи, над которыми художник работал со студенческой скамьи до последних дней своей жизни.
— Не согласились бы вы дать эти вещи на выставку? — поинтересовался писатель.
Она промолчала, точно не слышала этого вопроса.
— Где похоронен ваш отец? — спросил Тевелёв.
— Здесь... на городском кладбище...
Они отправились на кладбище. Но могилы Ревеса писатель не увидел. Там, где некогда высился могильный холм, было провалившееся, густо заросшее бурьяном место.
— Вот здесь он лежит...— тихо сказала она.
...Возвратившись в Ужгород, Тевелёв рассказал руководителям областных организаций о своей поездке. Его сообщение произвело большое впечатление: жива дочь Ревеса, обнаружено место, где похоронен знаменитый художник, найдены неизвестные его произведения — какое это значительное событие в культурной жизни нашей страны, в культурной жизни братской Венгрии!
Вскоре городские власти Виноградова привели в порядок могилу Ревеса и воздвигли на могиле памятник. А некоторое время спустя писатель получил от дочери художника письмо: она соглашалась представить на выставку все имеющиеся у нее произведения Имре Ревеса.
Выставка была развернута в Ужгороде, в древнем замке, и пользовалась громадным успехом. Многие работы Ревеса приобрели Государственный Эрмитаж и Закарпатская картинная галерея.
...На выставке, в углу, стараясь быть незамеченной, ежедневно долгие часы простаивала дочь художника. Она смотрела не на картины своего отца, которые хорошо знала, а на людей, приходивших насладиться вдохновенными творениями Ревеса. Она была счастлива, эта молчаливая, старая, седая женщина.
РУКОПИСЬ НАХОДИТ АВТОРА
Роман Юрия Домбровского «Обезьяна приходит за своим черепом», пролежав в издательстве несколько лет, вдруг, против всяких ожиданий, вышел неожиданно быстро и был мгновенно раскуплен. Я случайно успел «схватить» экземпляр, но когда на следующий день попытался приобрести еще один, книги уже нигде не было.
Такова судьба всех подлинно талантливых произведений: книги сами, без рекламной шумихи, находят дорогу к читателю.
И вот я перечитываю этот роман, а мысли уходят в прошлое, вспоминается Малеевка, морозный вечер, тихий, заснеженный парк. Я прогуливаюсь с Юрием Домбровским и слушаю историю его книги.
Но раньше, чем приступить к рассказу, услышанному из уст Домбровского, я должен сказать, как я познакомился с ним.
Моим соседом по коттеджу в Малеевке — подмосковном писательском Доме творчества — был высокий, худой, сутулый человек лет сорока пяти, с густыми черными волосами, тронутыми сединой. Держался он особняком, был неразговорчив и угрюм. Он появлялся в обществе своих коллег лишь в часы завтрака, обеда и ужина, а все остальное время почти безвыходно проводил в своей комнате.
— Кто это? — спросил я за обедом соседа, заметив, что тот поздоровался с незнакомцем.
— Писатель Юрий Домбровский — человек трудной судьбы и автор интереснейшего романа,— ответил сосед.— На вашем месте я бы ни за что не упустил возможности с ним познакомиться...
— Так познакомьте меня! — сказал я.
После обеда и состоялось наше знакомство, а вечером я услыхал от Домбровского историю его романа.
— В тысяча девятьсот тридцать девятом году я был арестован, как тысячи других «повторников», по ложному доносу. Пробыв в заключении несколько лет, я был выпущен и поселился в Алма-Ате. Вскоре я тяжело заболел и был помещен в больницу.
Я начал писать роман осенью сорок третьего года, лежа на койке, имея одну-единственную ученическую тетрадку, которую подарил мне врач, да ручку — не ручку даже, а лучинку с прикрученным к ней пером. Чернила делал из марганца — они получались бурыми и напоминали мне те, какими писали монахи и подьячие в каком-нибудь XVI веке. Экономя бумагу, я писал таким мелким почерком, так лепил строчку к строчке и букву к букве, что сейчас свои рукописи того времени могу читать только с помощью сильной лупы.
У меня были парализованы ноги, и писать приходилось сначала лежа, потом — сидя. И тут мне на помощь приходил картонный щит со знаками разной величины, которым в больнице врачи пользовались для проверки остроты зрения. Он и до сих пор сохранился в том отделении, где я лежал, и врачи по сию пору ругают того неряху, который со всех сторон заляпал его чернилами. Вероятно, они никак не могут понять, кто и зачем это сделал.