«...когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом буду виноват и я...»
А.П.Чехов, «Дядя Ваня»
Последние годы жизни Петр Петрович Вершигора провел в родной Молдавии. Он жил в Голерканах — маленьком селе на берегу Дубоссарского моря, в шестидесяти километрах от Кишинева. Его крохотный домик-шалашик стоял в глубине густого леса. Здесь Вершигора работал над новым романом.
...В середине лета 1962 года в Голерканы приехал фронтовой товарищ Вершигоры — Владимир Зеболов, тот самый неистовый партизанский разведчик, который, не имея кистей обеих рук, добровольно пошел на Великую Отечественную войну и с первого до последнего дня сражался в рядах партизанских соединений Ковпака и Вершигоры. Вершигора много вдохновенных страниц посвятил Владимиру Зеболову в знаменитой своей книге «Люди с чистой совестью».
В тиши молдавской деревни Вершигора и Зеболов, ставший преподавателем истории партии Новозыбковского педагогического института, писали книгу «Партизанские рейды»,— незадолго до смерти Петра Петровича она вышла в издательстве Академии наук Молдавии «Штиинца».
Однажды Вершигора и Зеболов гуляли по берегу Дубоссарского моря. Перед ними в сиреневой дымке лежала земля Молдавии, искромсанная оврагами. Они как бы вспарывали землю, обнажая пласты чернозема. Его размывали дожди и выветривали знойные степные ветры. Вершигора остановился и, глядя вдаль, с горечью проговорил:
— Знаешь ли ты, какое это богатство — молдавский чернозем?! Ведь ему цены нет!.. А вот во время ливней этот самый чернозем вместе с водой уносится по оврагам в реки и моря... Спасать землю надо!..
Зеболов не сразу понял своего друга.
— Спасать?.. Как?..— удивился он.
— Сажать леса! — ответил Вершигора.— Леса, леса и только леса!..
Уловив немой вопрос Зеболова, Вершигора продолжал:
— Понимаешь, Володя, нет такого памятника, который можно было бы сохранить на века... Бронза и та разрушается... Бессмертным памятником являются только книги, выдержавшие испытание временем, да леса, посаженные рукой человека...
И тогда, может быть, Зеболову и пришла на ум мысль посадить у себя на Брянщине, в Новозыбкове, молдавские пирамидальные тополи, которые никогда не росли в этой полосе России.
— Помогите достать саженцы пирамидальных тополей! — попросил Зеболов, загоревшись неожиданно возникшей идеей.
Петр Петрович ничего не ответил, только согласно кивнул головой. Зеболов хорошо знал этот молчаливый жест Вершигоры,— он был скуп на обещания, но всегда стремился сделать больше того, о чем его просили.
И Вершигора исполнил просьбу товарища, исполнил раньше, чем Зеболов мог даже предположить.
В один теплый осенний день в Новозыбков прибыла грузовая автомашина. В кузове деревцо к деревцу лежали двести саженцев пирамидальных тополей — по ходатайству Вершигоры их прислал Молдавский ботанический сад.
Прошло немного времени, и был устроен воскресник — живой, горячий, дружный, какого еще не видел Новозыбков. Студенты всех факультетов, вооружившись лопатами, копали ямки, любовно высаживали тоненькие и хрупкие деревца. Так возле нового здания института, в самом центре города, появилась аллея, не предусмотренная никакими архитектурными планами.
Назвали ее «Аллеей Петровича» — в честь писателя, Героя Советского Союза, генерал-майора Петра Петровича Вершигоры.
С тех пор в институте установлено твердое правило: каждый выпускник биологического факультета, уезжающий на работу в школы области, получает вместе с дипломом и саженец пирамидального тополя; он обязан посадить его там, где будет работать.
Так на Брянской земле растут, шумят, тянутся к небу пирамидальные тополи Молдавии. И каждое деревцо, вырастая, как бы утверждает вечную славу писателю и воину.
КНИГА, РОЖДЕННАЯ В ЗАСТЕНКЕ
Писатели обычно не склонны раскрывать двери своей творческой лаборатории. Между тем у каждой книги, как и у каждого человека, бывает своя биография, свой жизненный путь, своя судьба.
...Я вспомнил II съезд писателей, полное шумного оживления фойе Колонного зала Дома союзов и свою беседу с литовским писателем Александром Аугустиновичем Гудайтисом-Гузявичюсом.
— Я никогда не думал стать писателем и не мечтал о литературной деятельности. И если все же я стал литератором, то этим я целиком обязан своей революционной работе.
Так ответил Александр Гудайтис-Гузявичюс на мой вопрос о том, как он работал над своим романом «Правда кузнеца Игнотаса».
...Александру Гузявичюсу было девятнадцать лет, когда в конце 1927 года литовская фашистская полиция арестовала его за революционную деятельность. Тогда же он был исключен из 7-го класса гимназии в г.Укмерге. 7-й класс ему удалось окончить в Каунасе, позже он вернулся в Укмерге, провел антиимпериалистическую массовку молодежи. Вскоре Гузявичюс снова приехал в Каунас, чтобы продолжать учение. Еще не окончилась первая четверть учебного года, как полиция стала преследовать юношу,— впоследствии выяснилось, что на массовке был провокатор, который выдал его полиции.
Гузявичюсу пришлось оставить гимназию и целиком перейти на подпольную работу. В 1931 году полиция арестовала молодого революционера. Суд приговорил его к тюремному заключению на пять лет.
— В тюрьме, — вспоминает писатель,— находилось много коммунистов. Люди томились здесь долгие годы. В тюремной камере я познакомился с кузнецом Антанасом Курклетисом. Тогда, конечно, я не мог подумать, что через двадцать лет этот человек будет прототипом главного героя романа — Игнотаса Варкалиса и что эта встреча в тюрьме изменит привычное течение моей жизни.
Курклетис был старым фронтовиком. В долгие часы вынужденного бездействия он рассказывал мне о своей жизни, об участии в штурме Зимнего дворца, о том, как создавалась Красная гвардия в Восточной Литве. Рассказы Курклетиса завладели моим воображением. Я стал записывать все, что слышал от этого мужественного, много испытавшего человека. Чтобы скрыть записи от тюремщиков, я вынужден был, писать на маленьких клочках курительной бумаги. Я зашивал их в козырек картуза, в валенки—между двумя подошвами, в складки и швы тюремной одежды. Так день за днем, месяц за месяцем вел я этот своеобразный дневник жизни Курклетиса.
В тысяча девятьсот тридцать третьем году меня неожиданно перевели из Каунасской тюрьмы в Шауляйскую. Во время обыска много записок погибло. Уцелела лишь небольшая часть — та, что была зашита в одежде. Шауляйская тюрьма оказалась гораздо суровее Каунасской: полы и стены камер здесь были сплошь бетонированные, и спрятать что-либо от зорких глаз тюремщиков почти не представлялось возможным. Тем не менее я стал работать над романом. Каждый день страницы общей тетради покрывались набросками сцен, эпизодов, диалогов. Разумеется, приходилось тщательно скрывать эту тетрадь. Внезапно обрушился новый повальный обыск, и тетрадь безвозвратно погибла.
К этой теме я не возвращался несколько лет. Только в тысяча девятьсот сорок втором году я почувствовал потребность вернуться к начатому когда-то роману. Развитие партизанской борьбы на территории оккупированной гитлеровцами Литвы воскресило в памяти исторические события героического прошлого моей родины. Я стал усиленно работать над романом. Но мне не хватало главного — записей, погибших в тюрьме. Наконец, в сорок четвертом году мне удалось разыскать Курклетиса. С его помощью я возобновил записи, когда-то сделанные в тюрьме...
...Так иногда, казалось бы, случайная встреча решает писательскую судьбу и дает направление труду всей жизни.
ТОВАРИЩ ДЕТСТВА
Мне — четырнадцать лет. Я работаю курьером в редакции харьковской газеты «Вicти» и попутно пробую свои силы в отделе информации, поставляя спортивные сообщения и заметки о происшествиях. У меня нет приятелей; есть только один человек, которому я доверяю свои мысли и свои мечты, дружбой с которым дорожу и горжусь,— поэт Павел Павлович Оленич-Гнененко. Он старше меня почти на сорок лет, но это не мешает нам проводить вместе долгие часы. Вот мы гуляем по главной улице моего родного Харькова. Павел Павлович — громадного роста, богатырского сложения, с бритой головой, с длинными, как у запорожцев, усами, в развевающейся на ветру бекеше, небрежно накинутой на могучие плечи. Его почтительно приветствуют прохожие, он отвечает им легким наклоном головы и чуть качающейся походкой продолжает свой путь, возвышаясь как монумент над многоликой и пестрой уличной толпой.