Обед еще не остыл. Я в одиночестве поел, и на душе стало легче. Днем я никогда не спал, не мог заснуть в жару, тем более сегодня была забота. Хотелось привести вороного домой и продолжить обучение. Я придумывал массу способов отучить его от дурной привычки, но, конечно, больше всего уповал на Токая. Старый, мудрый Токай, конечно бы, подсказал выход.

Я дошел до стоянки бригады. У коновязи стоял конь с богато украшенными чеканной медью и серебром седлом и уздечкой. Видно, кто-то приехал. Я заглянул в юрту Токая. Жаналай сказала, что отец вместе с Жылкыбаем уехал на поиски лошадей. Когда он вернется, дочь не знала, но думала, что не скоро — Токай взял с собой шубу, значит, думал ночевать. От Жаналай я узнал также, что приехал зоотехник отделения, он остановился у Мар-вахата.

Обескураженный, я вернулся в лагерь, заглянул в палатку к ребятам. У входа, по-богатырски раскинувшись, в своей неизменной зеленой робе и огромных ботинках, спал Александр Сергеевич. Я осторожно разбудил Сашу и попросил помочь мне привести вороного. Милейший Александр Сергеевич, не сетуя на меня за недосмотренный сон, тотчас согласился. Вскоре он привел своего пегого, мы взгромоздились на него вдвоем — коню досталась нелегкая ноша — и потихоньку тронулись в степь.

Вороной после моего ухода не сошел с места. То ли устал от учебы, то ли не умел ходить спутанный. Мы быстро все наладили. Саша взял на себя роль ведущего, а я вскочил на вороного. Как обычно закособочив, он через несколько минут стал оседать назад и вскоре лег. Саша не слишком удачно управлял своим конем, тот запутался в веревке, испугался, поднялся на дыбы. В какие-то мгновения я увидел занесенные над собой копыта, а потом тяжелый удар по голове свалил меня на землю. Кое-как справившись с конем, Саша спрыгнул и помог мне сесть. Я чувствовал, как намокли от крови волосы, ушибленное место болело, однако не так уж сильно, как я бы мог предполагать. Оказывается, голова способна выдержать не очень сильный удар копытом.

Через некоторое время я совсем пришел в себя, и мы продолжили наши занятия. Правда, сесть на коня я уже не пытался, повели его на привязи за пегим.

В тот день в табун я уже не пошел, отлеживался. Вороной мирно стоял у коновязи. Вечером я привязал его на длинную веревку в сторонеот палатки, чтобы мог подкормиться.

Обучение продолжалось на следующее утро. На этот раз помог мне сесть в седло Боря. Он, правда, не преминул заявить, что «и с молоду лошадей боялся, а теперь, в двадцать семь лет, и подавно к ним не подойдет». Однако все получилось лучше, чем накануне. Я успешно тронулся с места, отправился по Каратаму, некоторое время ездил взад-вперед, потом поехал к юртам. Конь зоотехника у коновязи заржал, и тотчас мой вороной ему ответил, пошел боком, стал подгибать под себя голову — собрался «козлить». Тут мы с ним и закончили прогулку. Немного пофокусничав, он опять лег. Как раз из юрты вышел зоотехник.

— По храпу, по храпу бей, — закричал он, видя, как я плетью пытаюсь поднять вороного на ноги. — Нос ему разобьешь, и встанет.

Зоотехник не оставил меня без помощи, стал тянуть вороного вперед, я подгонял сзади. Объединенными усилиями мы, наконец, взбудоражили коня, подвели к коновязи. Следуя приглашению своего нового знакомого, я зашел в юрту Марвахата. Хозяйка была очень приветлива, угощала чаем со сливками, баурсаками, всякой снедью. Одновременно она продолжала сбивать в деревянном бочонке свежий кумыс. Посидез, сколько нужно было для вежливости, я ушел, уведя коня в поводу.

Токай вернулся лишь на следующий день. Отбившихся лошадей удалось найти больше чем за тридцать километров от нас. Их увела старая кобылица, недавно переданная в наш табун. Хотела вернуться в свои родные места.

На рассвете Токай заехал за мной, взял на веревку вороного, мы поскакали в табун. Обернувшись ко мне, Токай советовал:

-　　Пили уздой губы, у него рот еще целый, ничего не чувствует.

Я старался изо всех сил, елозил удилами справа налево.

Если будет ложиться, дергай узду на себя, он сразу вспомнит.

Странное дело, обдумывая методы обучения лошадей, я как-то мало придавал значения узде. Между тем именно она — орудие укрощения. Как железные бусы на лобном ремне северного оленя, как пуговица в ноздре верблюда.

Уже в табуне Токай передал мне веревку, я стал ездить самостоятельно. Беспомощности, недавно владевшей мной, не стало. Узда, как палочка-выручалочка, тотчас помогала мне, когда вороной, приустав, начинал упрямиться, так привычно для меня осаживать назад.

И на следующее утро Токай протащил меня за собой до табуна. А потом уже в этом отпала нужда. Вороной конек со звездой, ноги в белых чулках, стал моим послушным другом. Он еще сердился, жевал удила, взбивал розовую пену в углах стертого железом рта, но те несложные навыки, которым я хотел его научить, осваивал быстро.

Кончились дни, когда девушки завидовали ребятам, их вольной работе в степи. Теперь весь наш коллектив занялся ритмом пастьбы лошадей, а в перспективе еще и овец. Нудная работа. В записях нескончаемая смена: «пасется — идет — пасется — идет», а в правой колонке— часы, минуты, секунды.

Интереснее, кому досталось наблюдать за косячным жеребцом. Он неспокойнее, каждые полчаса, бросив пастьбу, отправляется в странствие по табуну. Встретившись с другим косячником, он обязательно подойдет, по том жеребцы встанут нос к носу, потянут ноздрями воз дух, иногда взвизгнут, скребанут передней ногой. Драк| в это время не бывает, да и косячник отправляется по! табуну с мирными намерениями: узнать, кто соседи справа, кто слева, а может быть, интересуется еще чем-то, обо! всем ведь не догадаешься, судишь только по его пове-1 дению.

Еще меньше, чем косячники, пасутся жеребята. Им легче прожить, они ведь предпочитают сосать своих мам, чем щипать траву. И беззаботный малыш бездельно бродит вокруг, задирает сверстников — кусает за шею и

мчится прочь, то ли испугался, то ли приглашает поиграть. Жеребята любят полежать в траве, любят, когда им чешут под гривой. Если мать не обращает на них внимания, протискиваются у нее под шеей, мешают пастись, даже грозят лягнуть, лишь бы их почесали.

Легче всего наблюдать, когда табун широко разбредется по степи, лошадь от лошади пасется не ближе пяти метров. Тогда все успокаивается, только слышен хруст срезаемог зубами травы.

Нередко мы берем под наблюдение какой-нибудь один косяк, так интереснее, легче понять, что заставляет лошадей менять ритм пастьбы. Тон задает старая кобыла. Остальные пасутся вокруг нее, постепенно совершая полный круг. Тогда она бросает пастьбу, пересекает уже стравленное место и, пройдя еще немного, продолжает кормиться. Вновь компаньоны догоняют ее, выедают траву вокруг.

Нам нужно узнать, сколько съедают лошади травы. Кто-нибудь забегает вперед косяка и садится, оберегая от лошадей часть пастбища. Подождав, пока косяк закончит пастись, мы отмеряем квадратные площадки на использованном и уцелевшем месте, срезаем траву, прячем ее в пакеты, чтобы потом взвесить.

Чтобы определить аппетит лошадей поточнее, мы придумываем другой способ. Верховых лошадей водим и кормим на пастбище в поводу, считаем, сколько они сделали щипков, а потом срезаем оставшуюся траву, узнаем, какова убыль в сравнении с контролем.

Результат удивляет. Один щипок дает лошади всего три грамма травы. За сутки ей приходится сделать почти тринадцать тысяч щипков, пастись больше девяти часов, а если отбросить время переходов по пастбищу, шесть часов непрерывно щипать траву.

Водить коня по пастбищу особенно нравится девушкам. Они торгуются со мной: «Он уже целый час щипал, можно мы теперь на нем покатаемся?»

Жарко. Степь порыжела. Воздух над ней колышется. Когда смотришь в подзорную трубу, все плывет, очертания размыты. Утренние росы слабы, степь быстро продыхает, накаляется. Уже к десяти часам все живое замирает, пережидает зной. И мы возвращаемся к палаткам, бредем, взбивая фонтанчики пыли.

Хочется пить, но вода в молочных флягах нагрелась, прогоркла. Мы пробуем по примеру чабанов закапывать фляги в землю, накрываем брезентом, но этого мало. Я обязываю Борю каждый день к нашему возвращению привозить ключевой холодной воды. В первый раз он отказывается, ворчит. Но назавтра уже сам доволен такой работой. Спать по утрам уже не дает жара. А на ключе он может умыться, полежать у прохладной воды, плеснуть ведро-другое в кузов машины. Боря любит, когда у него «дома» чисто.